Мартин Уэйтс - Худшее из зол
Он казался очень одиноким и каким-то потерянным, брошенным всеми на произвол судьбы.
Донован подошел, сел рядом.
Джамал начал медленно рассказывать. Донован все это уже знал, но все равно слушал: мальчишке нужно было выговориться. Он завершил рассказ со слезами на глазах.
— Куда ты сейчас? — спросил Донован.
— Не знаю, — пожал плечами Джамал, отводя глаза.
Донован смотрел на него и думал: у ребенка нет дома, ему некуда возвращаться. Остается один путь: улица, наркотики, клиенты-педофилы, верная гибель. Сердце дрогнуло.
Он оглянулся, чтобы убедиться, что их никто не сможет услышать.
— Давай-ка отсюда уйдем. Полиция, если мы вдруг понадобимся, может найти нас потом.
Джамал кивнул, и они отправились к Доновану в гостиницу.
— Что я могу для тебя сделать?
Джамал неопределенно пожал плечами.
— Хочешь, сниму для тебя номер?
Лицо Джамала просветлело.
— Да? — улыбнулся он. — Спасибо.
Закончив формальности у стойки администратора, Донован спросил:
— В ресторан пойдем? Если хочешь поужинать один, можешь заказать еду в номер.
— Не хочу один, — сказал Джамал, уставившись в пол.
— Тогда пошли.
Во время ужина он смотрел на сидевшего напротив Джамала — обыкновенный мальчишка-подросток, у которого не было и нет детства. И принял решение:
— Слушай, у меня есть свободная комната, если тебе негде жить.
Сказал, где.
— В домике в Нортумберленде? — переспросил Джамал. — Это в Шотландии?
— Ехать надо на север, но не в Шотландию. Можешь считать комнату своей, но придется помочь навести в ней порядок. Ремонт вообще-то нужен во всем доме, чтобы там можно было жить.
Джамал помрачнел.
— Я не умею, — честно признался он.
— Не беспокойся, я тоже не умею. Вот и поучимся заодно, да?
Джамал попытался казаться безразличным, очевидно, считая, что радоваться в этой ситуации было бы не круто, но невольно расплылся в широченной улыбке.
Четыре недели.
Ему продолжают сниться кошмары. Его преследуют призраки.
К прежним добавились новые.
Смерти, увечья. Про себя он назвал это время сезоном похорон.
Четыре недели. Достаточно времени, чтобы осела пыль. Слишком мало, чтобы затянулись раны.
Тогда в кафе два человека погибли, шестеро получили ранения разной степени тяжести. И это если не добавлять в список погибших Молота, Алана Кинисайда и Майки Блэкмора, если считать раненых без Петы и Амара.
Колина и Кэролайн Хантли сразу же увезли в больницу. Голос в регистратуре называет их состояние мало что говорящим, безликим словом — «стабильное». Пока неизвестно, что грозит Колину Хантли за его действия против ирландских путешественников и другие преступные деяния, совершенные совместно с Кинисайдом. Но чем бы это для него ни обернулось, и его жизнь, и жизнь его дочери изменятся навсегда. Донован в этом не сомневался.
Пете и Амару уже на следующий день разрешили покинуть больницу и долечиваться дома. Донован их навестил и во время визита вдруг понял, что между ними за короткое время установилась тесная связь. Он был почти уверен, что теперь они будут часто видеться. Возможно, даже начнут вместе работать.
Несмотря на недавний успех, фирма Петы снова переживала тяжелые времена, поскольку в их отсутствие некому было заниматься делами.
Лондонский «Геральд» и полиция Нортумбрии объявили друг другу настоящую войну и буквально вцепились друг другу в глотки. И те и другие обвиняли в трагедии противоположную сторону. Ни те ни другие не желали отступать. Донован хорошо знал, что это не более чем треп, пыль в глаза, соревнование в том, кто кого перекричит, чтобы продемонстрировать публике, насколько серьезно каждая из сторон воспринимает случившееся. Опыт подсказывал, что публика устанет и от этой истории, переключив внимание на очередное из ряда вон выходящее событие, — на том все и закончится.
«Геральд» сделал козлом отпущения Шарки. Его тут же уволили, принеся в жертву разгневанной, как решили в газете, общественности. Но Донован про себя позлорадствовал.
Сначала он полагал, что и вторая воюющая сторона что-нибудь предпримет для успокоения той же общественности, например понизит в должности Нэтрасс, но ничего подобного не произошло.
— Меня вызывали на ковер, — сказала она ему за чашкой кофе в «Интермеццо», которое ей, похоже, начинало нравиться, — но скорее для порядка. Никто меня ни в чем не обвинял. — В голосе слышалось плохо скрываемое облегчение. — Разве я виновата в том, что некий деклассированный элемент выбрал именно это место и это время, чтобы устроить пальбу?
Ни ей, ни ее подчиненным не объявили даже выговор. Ходили разговоры, что, не будь такого количества жертв, они получили бы благодарность, а то и повышение по службе.
Империи Кинисайда пришел конец.
В газетах появились статьи, а по телевизору судачили о мощном ударе, нанесенном в войне с наркотиками, но никто особенно не обольщался и не верил, что положение дел коренным образом изменится.
Зато люди убедились, что справедливость — пусть криво и косо — восторжествовала.
Сначала хоронили Майки Блэкмора. Расходы по похоронам взял на себя Фонд защиты бедных.
Поминальную службу в почерневшей от дыма и копоти церкви в Скотсвуде вел молодой священник, который то и дело поглядывал на часы и старался как можно быстрее отбыть повинность и закончить обряд.
Донован думал, что число скорбящих ограничится им одним. Но в углу у выхода мялись три юнца — по виду студенты.
Их присутствие его озадачило, он заметил, что они ушли явно разочарованные. До него донеслись слова: «…похороны крупного гангстера», и он увидел, как все трое дружно закивали. Священник посмотрел на него с некоторым недоумением.
— Кем вы приходитесь покойному? Другом? Родственником?
— Ни тем ни другим, — сказал Донован. — Я пришел его поблагодарить. Он спас мне жизнь.
Через неделю после событий в «Балтике» хоронили Марию.
Сердце по-прежнему разрывалось от боли, но он решил, что должен ехать.
Амар, Пета и Джамал захотели поехать вместе с ним. Амар и Пета — на костылях, Джамал — в страшном смущении. Служба проходила в Дидсбери под Манчестером, куда переехали ее родители. Деревья стояли голые, последние скрюченные, высохшие листочки сорвал ветер, когда траурная процессия вошла во двор. Церковь была очень старой, но при этом невероятно колоритной. На окружающих ее улицах — построенные еще в тридцатые годы симпатичные ухоженные домики на две семьи. Разве можно поверить, подумал Донован, что в жизнь людей в таком, казалось бы, мирном и надежном месте способно ворваться такое жестокое убийство?
Но он хорошо знал, что уничтожить человека, разрушить его жизнь можно где угодно. От этого нет защиты.
Вчетвером они стояли и слушали поминальную службу.
Здесь были все ее коллеги. По крайней мере, те, кто потрудился приехать из Лондона. Но что-то непохоже, что ее гибель взволновала кого-то из них до глубины души. Да, печаль была, но скорее из чувства долга. Для кого-то из них гибель Марии могла означать продвижение по служебной лестнице. А они все хотели руководить.
Он с трудом отогнал от себя эти мысли. Может быть, дает о себе знать его собственное горе?
Нового и. о. редактора уже назначили — им оказался тот самый заместитель, который никогда не скрывал, как сильно хочет занять место Марии. После службы он подошел к Доновану, поздоровался, выразил соболезнования, не скрывая самодовольной улыбки. От имени «Геральда» попросил с собственных позиций написать о том, что произошло.
— Свидетельство очевидца из гущи бури, так сказать, — сказал он. Если, подумал Донован, без пяти минут руководитель произносит такие пошлости, это дурной знак для будущего газеты.
Первым желанием было врезать этому хлыщу и уйти прочь. Но он почему-то этого не сделал и, к собственному удивлению, принял предложение. Вернувшись в Нортумберленд, засел за статью, проводя над ней дни и ночи напролет, полный решимости в память о Марии рассказать всю правду. И в память о других, кто уже никогда ничего не сможет сказать.
Он взял за основу собственные воспоминания, чувства и переживания. Он писал, по нескольку раз переделывая отдельные куски, добиваясь полной ясности изложения, честности, глубины за каждым словом, и постепенно вышел далеко за рамки первоначальных набросков. Получился очерк об общечеловеческих ценностях, о природе скорби и гнева, раскаяния и мести. Работа помогла очиститься, избавиться от демонов. Вылечила душу.
Без сомнения, это было лучшее из всего, что он когда-либо писал.
«Геральд» заплатил ему огромные деньги. Там поняли, что им досталось нечто особенное, нечто исключительное. Ему предложили контракт на книгу, права на сценарий фильма — все, что угодно, только бы он продолжал писать. Он не принял ни одного предложения. Работая над очерком, он решил, что больше никогда ничего писать не будет. Ни для «Геральда», ни для кого бы то ни было. Очерк стал прощанием и с «Геральдом», и с журналистикой.
