Тигровый, черный, золотой - Елена Ивановна Михалкова
– И что же это? – не скрывая скептицизма, поинтересовался Алик.
– «Поклонение волхвов» Боттичелли: та картина, что во Флоренции. Я ее видела. – Анаит на мгновение закрыла глаза. – Античные руины. Обрубки деревьев подпирают крышу, и на возвышении сидит Мария с младенцем на руках. Да, я знаю: это «Поклонение» критикуют за то, что действующие лица существуют в пространстве сами по себе, как бы вне связи с происходящим. Говорят о том, что фигуры стиснуты в пространстве. Считается, что в следующем своем «Поклонении волхвов», написанном в тысяча четыреста восемьдесят первом, Боттичелли достиг большего. В этой второй работе – на самом деле третьей, но неважно, – сложная многофигурная композиция полностью работает на идею: всеобщее поклонение и хвала Иисусу. – Анаит покачала головой. – Может быть, если бы я увидела ее своими глазами, я бы согласилась. Но я видела только флорентийскую картину. Ты приближаешься к ней – и все эти важные господа, которых Боттичелли писал с семейства Медичи, все эти люди в пышных платьях расступаются, – и остается только Мария в небесно-голубом одеянии, с младенцем на руках. Сквозь щель в крыше падает солнечный свет. Старший из волхвов опускается на колени. У него изумительной красоты черный плащ, богато расшитый золотом, с меховыми отворотами на широких рукавах. Иосиф сверху без улыбки рассматривает их. А Мария глядит на сына, и у нее такое лицо… – Анаит беспомощно улыбнулась. – Меня учили описывать картины, но мне все равно не хватает слов. В ее лице бесконечная любовь и такая же бесконечная печаль. А за развалинами голубеет небо, сквозь камни прорастает трава. И лошадь с кудрявой челкой жует рукав своего хозяина.
– Я погуглю, – сухо сказал Алик. – Минутка просвещения закончена? Можно спокойно поесть?
– Да-да, прости…
Некоторое время они молчали. Алик хмуро доедал роллы. Анаит с тоской ждала, когда появятся Петровские.
Интересно, что думает о Боттичелли Акимов? Они не говорили о живописи. Так получилось, что, встречаясь, они постоянно обсуждали ее дела.
О Боттичелли. О Филиппо Липпи. О еще одном поклонении волхвов – кисти Джантиле да Фабриано, где есть лошади, собаки, птицы, обезьяны, лев и даже гепард, и все это золотое, сияющее, праздничное; важный младенец тянет ручонку к лысой голове волхва, и только вол глядит так грустно, словно ему ведомо будущее.
– Ты, пожалуйста, Петровским не начинай впаривать тему важности работы искусствоведа, – сказал Алик будто между делом.
– Почему? – медленно спросила Анаит.
– Ну, потому что Сашка – окулист, а Инна – физиотерапевт. Им, знаешь, будут смешны твои объяснения.
Анаит прикусила губу. «Тихо, тихо. Он не хотел меня обидеть».
– Почему смешны?
– Не делай вид, будто не понимаешь. Но если мне нужно все разжевать, то пожалуйста: потому что они твою работу могут выполнять, а ты их обязанности – нет. И потому что от них каждый день уходят благодарные пациенты, которым они облегчают существование. Ты можешь этим похвастаться? В том-то и дело.
Анаит смотрела на него. Она догадывалась, что он в грош не ставит ее знания, но впервые это проявилось так явно.
«Я обманываю родителей не только насчет работы». Алик – вот еще один обман. Анаит не имеет права ни в чем его упрекать, потому что затыкает им дыру, над которой светится неоновым надпись: «Нормальные отношения». Вот вам, мама и папа, красавец, обаятельный сотрудник банка. Посмотрите, как великолепно сидит на нем костюм! О-о, и вы еще не видели его без костюма! Поверьте, он так же хорош.
Она приобрела себе Кена в коробочке. Не пластикового болвана, а живого, неглупого, успешного карьериста, красивого, как юный Ален Делон.
И что теперь? Сидит и молча страдает. Он, видите ли, неуважительно отзывается о том, что ей дорого.
Что ж, Алик для нее – ширма.
А кто она для него?
Анаит расковыряла палочками несчастный ролл. Что-то созревало внутри, и по опыту она знала, что это «что-то» лучше удерживать там, где оно находится.
«Женщина в злости безобразна», – говорит отец.
А еще: «Вспыльчивость – это качество низких людей».
Сирень на столе в мастерской. Они с Антониной, хихикая, как две девчонки, ищут заветный цветок с пятью лепестками. Анаит тогда пришла в раздражение – из-за чего? Из-за того, что частный сыщик подарил чудесный букет ее бывшему педагогу?
В самом деле?
– Алик, – позвала Анаит. – А все-таки почему ты никогда не даришь мне цветы?
– Я считал, тебе известно мое мнение по этому поводу. Цветы – это отрезанные…
– …да-да, части тела, – перебила Анаит. – Допустим! А почему ты ни разу не дарил мне орхидеи?
– Что? – переспросил Алик.
– Орхидеи, – повторила Анаит, чувствуя, как в ней поднимается волна гнева. В щеках вспыхнул жар, но сейчас ее это не волновало. – Орхидеи продаются в горшках. С корнями. Их никто не срезает. Так почему ты никогда не дарил мне орхидеи?
Она впервые увидела, как Алик растерялся. Лицо его поглупело. В другое время это развеселило бы ее, но Анаит не успевала насладиться этим зрелищем: ее несло к берегу, где уже гнулись и стонали пальмы.
– Обычные орхидеи, а? – Она перегнулась через стол. Соус опрокинулся – да и плевать! – Или розы в горшках?
Пальмы, всплеснув макушками, исчезли под водой. Мощный вал прокатился по берегу, вырывая их с корнем и переламывая стволы, как в мясорубке. Анаит вскочила и оперлась ладонями о край стола:
– А нарциссы? Гиацинты? Хризантемы? Фиалки?
Ее голос катился по пустому ресторану. Казалось, если она хоть чуть-чуть прибавит громкости, начнут взрываться бутылки.
Из подсобки выглянул официант, испуганно уставился на них и снова исчез.
Алик вскочил. Схватил сумку и с несвойственной ему торопливостью побежал к выходу.
– Цикламены? – орала ему вслед Анаит. Голос обрел невиданную прежде силу. – Азалии? Фуксии? Гибискусы? СРАНЫЕ КАКТУСЫ?
На кактусах Алик выронил сумку. Дернулся, как простреленный, подхватил ее и скрылся за дверью.
Анаит медленно выдохнула и опустилась на стул. Оглядела стол взглядом полководца, озирающего поле сражения с ближнего холма. Итак, что у нас осталось? Роллы – на фиг. Жиденький суп – туда же. А вот гречневая лапша – это неплохо! Сегодня она пообедает лапшой.
Глава 14
В каждом деле для Илюшина рано или поздно наступала минута, когда он брал карандаш и альбомный лист.
В повседневной жизни он не рисовал. Однако с самого начала расследования в его воображении постепенно зарождались образы тех, с кем сталкивало Макара преступление: свидетелей, жертв, клиентов; нечто вроде портретов, пропущенных через миллион кривых зеркал и искаженных ими до неузнаваемости, но в этой искаженности парадоксально точных.
Он переносил их на бумагу. Постепенно зазеркальный мир проявлялся на листе, а вместе с ним и то невидимое, что ускользало от сыщика в мире обыденном. Этот странный процесс напоминал записывание снов, когда среди мути кошмаров, череды нагромождений страхов
