Полина Дашкова - Небо над бездной
– Группа не позволила бы сохранить все в тайне, – пробормотал Кольт, чувствуя, что невольно оправдывается, и от этого ему стало совсем скверно.
– Ерунда, – Хот махнул рукой. – Вам хватило бы средств, чтобы обеспечить секретность. Вы сделали ставку на Софи потому, что все это уже было, в тридцатые, у вас в России, в Москве, в Институте экспериментальной медицины. Большой штат сотрудников, сотни, тысячи опытов, в том числе и на людях. Строжайшая секретность. Не хватало главного: профессора Свешникова. И ничего у них не вышло.
– Точно неизвестно. Партию заключенных, которым введен был препарат, расстреляли. Это была бюрократическая ошибка, – быстро произнес Петр Борисович.
– Ошибка не в том, что их расстреляли, – Хот мягко улыбнулся, – а в том, что тела кремировали. Крылатый змей может бесконечно долго спать в органических тканях. Но в огне он погибает. Таким образом, они лишились препарата. Но еще раньше они лишились профессора Свешникова, и потому, даже останься у них препарат, ничего не могло получиться.
– Что произошло со Свешниковым? – сипло спросил Кольт.
Тонкие губы Хота растянулись в медленной гадкой улыбке. Он едва заметно дернул головой.
– А вот тут, мой дорогой Петр Борисович, уже и начинает действовать сакральная составляющая. Вы чувствуете ее. Вы привыкли к тому, что ваш добрый друг Федор Федорович старательно избегает этой темы. Сколько раз вы его спрашивали, куда делся профессор, жив ли он? И слышали в ответ: отстань, придет время, узнаешь.
Хот скорчил рожу и довольно точно спародировал сердитые интонации старика Агапкина. Кольту стало холодно в парном воздухе оранжереи.
– Старый пень врет, морочит вам голову, дурачит вас, идиота из вас делает, – быстро зашептал Хот, – он за ваши деньги украл у вас дозу препарата, украл, теперь скачет, как юный заяц, а вам приходится начинать все сначала. Надул он вас, кинул, развел по полной.
Акцент исчез совершенно. Хот удивительным образом оказался рядом, наверное, незаметно придвинул кресло ближе и шептал в самое ухо. Дыхание его было холодным. Как будто образовалась дыра в стеклянной стене оранжереи и сквозь дыру струя ледяного воздуха била прямо в ухо, в голову.
Кольт чувствовал, как гаснут, исчезают чудесные воспоминания о вчерашнем вечере, радость, счастье. Он попытался представить лицо Орлик, но увидел лишь расплывчатое белое пятно, условные дыры глаз. Он подумал о старике Агапкине, которого все-таки любил, но мысли потекли по скверному руслу, проложенному господином Хотом: «Он врет, врет, он украл».
И почудился сквозь розовый аромат какой-то странный, слабый, тухлый запашок.
Кольт вспомнил, как Соня говорила об этой, едва уловимой, вони, зажмурился, тряхнул головой. Когда он открыл глаза, господин Хот сидел на месте, покачивал ногой, подкидывал и ловил тапочку. В оранжерее было по-прежнему очень тепло, влажно, аромат роз мягко переплетался с ароматом цветущего лимонного дерева. Пахло чудесно, никаких посторонних гадких примесей.
– Петр Борисович, кажется, мы с вами нашли общий язык, – Хот протянул руку через стол и дружески тронул его плечо. – Вы поняли, зачем я вам нужен.
– Да, наверное, – как автомат, повторил Кольт и заметил, что у его собеседника опять появился сильный немецкий акцент.
– Но вас беспокоит вопрос, – Хот убрал руку и улыбнулся, не разжимая губ, – зачем вы нужны мне?
– Беспокоит, – слабым эхом отозвался Кольт и опять вспомнил слова Сони:
«Иногда кажется, будто он умеет читать мысли. Позже я поняла, в чем фокус. Он следит за эмоциональной реакцией и ловит то, что лежит на поверхности. Страх. Растерянность. Но если контролировать себя, он ничего не поймет. Глубоко в сознание он влезть не может».
– Вы нужны мне потому, – произнес Хот тихо и серьезно, – что Софи согласилась работать на вас, а не на меня. Едва ли не главное условие успеха нашего рискованного предприятия – ее добровольное согласие. Поэтому без вас я не обойдусь.
Тапочка в последний раз взлетела и была ловко поймана большим пальцем жилистой желтоватой ноги. Хот встал, слегка склонил голову:
– Мое почтение, Петр Борисович. Мы с вами теперь партнеры. Сердечно рад. Всей душой надеюсь, что наше партнерство будет плодотворным, взаимовыгодным и перерастет в теплую искреннюю дружбу. Не смею вас больше отвлекать от романтических размышлений в этом чудесном саду. Эдем, истинный эдем! Наслаждайтесь. Побудьте немного ангелом.
Он скрылся за розовым кустом, исчез, растворился без остатка в маслянистом сладком воздухе оранжереи.
Кольт сидел и не мог шелохнуться. Тело налилось холодной чугунной тяжестью. Стало нечем дышать. Сердце билось медленно, трудно, с каким-то болезненным скрипом, вот-вот остановится. Пальцы опухли, лежали на плетеных подлокотниках, мерзкие, негнущиеся, с голубоватыми ногтями. Следовало позвать на помощь, но в оранжерее не было ни души. Он страстно, отчаянно захотел, чтобы сию минуту явилась Соня и ввела дозу препарата, без всяких исследований, анализов, просто ввела и все, как умирающему Агапкину.
«Старик выжил, поправился, встал на ноги. Я тоже должен. Чем я хуже? Не желаю больше терпеть этой тяжести, слабости, старости, медленного страшного стука больного сердца. Что, если сейчас оно остановится? Что, если?»
Ответ на этот не произнесенный вслух вопрос он услышал мгновенно:
– Йоруба нарежет лучших роз, и на твоей панихиде произнесет речь, полную такого искреннего горя, что некоторые прослезятся.
В оранжерее отчетливо прозвучал тот же бесстрастный голос, который недавно на кухне у Агапкина объяснил страшную галлюцинацию простой фразой: «Ты умер, Петр».
– Нет, врешь, я жив, жив, – он повторял это про себя, потом вслух, медленно шевелил опухшими пальцами, ступнями, старался дышать глубоко и спокойно.
Где-то рядом послышалось журчание воды, шорох, невнятное бормотание.
– Кто здесь? – громко крикнул Петр Борисович.
Звуки разом стихли. Потом опять зашуршало. Из-за кустов появилась маленькая тощая фигурка в широких синих штанах и клетчатой ковбойке. Прямо перед собой Кольт увидел морщинистое скуластое лицо, щелочки глаз. Седые жесткие волоски бровей торчали вперед, образуя прозрачные козырьки над глазами. Седые редкие волосы торчали вверх, и получался прозрачный нимб вокруг головы.
– Кто ты? – спросил Кольт.
– Садовник я, садовник, розы поливаю, – ответил старик и еще ближе шагнул к Кольту.
Он говорил с сильным местным акцентом. Смотрел в глаза Петру Борисовичу очень внимательно своими щелочками и вдруг забормотал что-то чуть слышно, нараспев, поднял сухую руку, сделал быстрый, странный жест. Провел ладонью перед лицом Кольта, справа налево, слева направо, словно разгоняя невидимую пелену.
– Господин болеет, плохо господин, ничего, потерпи, сейчас пройдет.
«Надо, чтобы он позвал кого-нибудь, чтобы явился врач, тут должен быть врач», – подумал Петр Борисович, но ничего не сказал, почувствовал, что сейчас, сию минуту, ничего говорить не нужно.
Старик бормотал тихо, монотонно, по-шамбальски, смотрел в глаза, помахивал ладонью у лица всего минуты три, не больше. Но тяжесть исчезла, сердце забилось спокойно, уверенно. Петр Борисович вспомнил, как Йоруба хвастал, что в его оранжерее работает потомственный шаман, из какого-то особенного древнего рода степных целителей. Старый уже, людей лечить не может, но с болезнями растений справляется легко, играючи.
– Старик, спасибо, ты помог мне, – сказал Кольт, с наслаждением разминая ожившие руки.
– Я не тебе помог, для растений вредно, когда рядом больной человек.
– Чем я, по-твоему, болен?
– Теперь ты здоров.
– Если я опять заболею, ты вылечишь меня?
– У тебя, господин, свои доктора. Я садовник, меня растения ждут. Тут был Хзэ, дыхание Хзэ – яд, растениям тоже плохо, не только тебе, – сердито проворчал старик и заковылял прочь по дорожке между кустами.
– Погоди, старик, кто такой Хзэ?
– Черт по-вашему.
Садовник исчез. Скоро опять послышался плеск воды, шорох, бормотание.
– Я жив, жив, – повторил Петр Борисович, теперь уж ни с кем не споря, а просто констатируя этот замечательный факт. – Хзэ – Хот Зигфрид Эммануил. Может быть, Йоруба не знает, что его дыхание ядовито? Или знает, но надеется на своего чудесного садовника? Я садовником родился, не на шутку рассердился, – тихо, весело пропел Петр Борисович и улыбнулся.
Только что ему было плохо, но садовник пошептал, помахал ладошкой, и все прошло. Значит, ничего опасного, никакого приступа, инфаркта, инсульта быть не могло. Так, ерунда. Нервы.
С точки зрения прагматика, материалиста, все это выглядело скорее забавно, чем страшно. Сакральная составляющая, магия. Вот если бы господин Хот оказался главой международной террористической организации, крупным мафиози, воровским авторитетом, высокопоставленным чиновником, тогда да. Но слово «черт» Петр Борисович воспринимал лишь как некую абстракцию, ругательство, мягкое, вполне допустимое.
