Станислав Родионов - Долгое дело
– Какая еда...
– А то у меня лежит в холодильнике две пачки пельменей. Я б сварил – и к тебе с кастрюлькой. Или ты чаю хочешь?
– Спасибо, дома пил.
– Утречком я подъеду.
– Зачем?
– Поговорить с прокурорами.
– Они не станут тебя слушать.
– Ну, плохо ты меня знаешь. Если не будут слушать, я привезу Леденцова. А он про себя говорит, что любому даст сто очков вперед, и все в импортной оправе. Кстати, совет – пиши стихи.
– Какие стихи?
– Какие получаться. "Средь шумного бала, случайно..." Или такие: "Понравилась грибу-боровику сыроежка из родного бора..." Пиши – помогает от нервов. Старик, утром встретимся. Пока.
"Старик". Слово, избитое юнцами, у инспектора прозвучало с исконным смыслом: старик, а значит – умный и добрый. Впервые так назвал. Да разве Рябинин не знает всего того, что сказал ему Вадим? Если бы жилость только умом, то грудь не стягивала бы проволочная боль. Но Вадим и звонил, чтобы ослабить эту боль. Спасибо, старик.
Телефон ожил вновь – еще не остыла трубка.
– Да...
– Мне следователя прокуратуры Зареченского района, юриста первого класса, товарища Рябинина.
– Я слушаю.
– С вами говорит не брюнет, не шатен, не блондин. Догадались?
– Нет, не догадался. – Рябинина удивили не только слова, но и голос, игривый и разудалый, словно звонили из ресторана.
– На проводе инспектор уголовного розыска лейтенант Леденцов.
– А-а, привет.
– Как состояние здоровья, Сергей Георгиевич?
– Вроде бы ничего, – улыбнулся Рябинин: спасибо тебе, Вадим, старик.
– А мое подкачало.
– Что такое?
– А все кащею и кащею.
– В каком смысле... кащею?
– Худею от оперативных нагрузок. К примеру, сейчас нахожусь на дежурстве и чешу репу.
– Что чешешь?
– Голову, значит. Задумали мы тут с ребятами спортивную викторинку, а мне поручили сочинить вопросы. Не послушаете?
– Послушаю.
– Вопрос первый: какой вид спорта требует физической вилы не больше, чем у месячного ребенка?
– А какой?
– Шахматы. Вопрос второй: почему болельщики, кричащие "Судью на мыло!", никогда не уточняют на какое – на хозяйственное или на туалетное?
– Неплохо.
– Вопрос третий: почему скачки на дрессированной лошади считают спортом, а скачки на дрессированной корове – цирком?
– Смешно.
– Вопрос четвертый: можно ли бокс назвать интеллектуальным занятием, поскольку в нем бьют кулаками непосредственно по интеллекту?
– Сам придумал?
– Товарищ капитан помог. Ну и так далее. Сергей Георгиевич, а вы знаете, кто оптимист и кто пессимист? Пессимист выпьет рюмку коньяка и поморщится: клопами пахнет. Оптимист раздавит клопа и обрадуется: коньяком пахнет.
– Намек понял, старик.
– Желаю здравствовать, Сергей Георгиевич.
Рябинин положил трубку. Спасибо, ребята. Ему сейчас все годится злость Вадима, и спортивная викторина, и старый анекдот. Спасибо, старики. Но не хватало слов еще одного человека... С чего он взял, что она спит? Да разве она заснет...
Он набрал номер, прижавшись к не остывающей всю ночь трубке.
– Лида...
– Сереженька!
– Не спишь?
– Как и ты.
– Какая темная ночь...
– Сереженька, ведь были и темнее.
– Дождь льет...
– Лили и не такие.
– Холодно...
– Бывали и морозы.
– Грибы поджарила?
– На завтрак, к твоему приходу.
– Только не пережарь. Как там домовой?
– А его нет, он ушел к тебе.
– Да, он здесь, поэтому я спокоен. Хочу вот лечь на диван и поспать. А ты?
– Я тоже ложусь.
– Спокойной ночи, Лидок.
– Спи, Сереженька...
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). Главное достижение цивилизации не атомная энергия и не ракеты, не телевизоры и не автомобили, не кофемолки и не санузлы... Главное достижение цивилизации – гуманизм.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Иногда я обращаюсь к Бахусу. У каждого из нас что-то болит, поэтому каждый старается забыться. Каждый-каждый! Один сидит у телевизора, второй бежит на стадион, третий придумал хобби, четвертый играет в домино-карты... Но самый надежный способ – выпить и прийти в состояние эйфории, именуемое в народе кайфом. В конце концов, пьяница – это человек, который забывается не тем способом. Пью ли я?
Я не пью, а продлеваю удовольствие жизни.
Беспалов неприкаянно прошелся по коридору и сел у кабинета Васина. Городская прокуратура оживет через полчаса, не раньше. Надо бы подождать в машине. Скажут, прокурор района, а болтается по коридорам, как следователь после дежурства. Где-то здесь Рябинин... Расхлябанный стул сутяжно крякнул в утренней пустоте. Прокурор непроизвольно отозвался хриплым вздохом и закурил сигарету. Невкусный дым сухо вошел в него, не успокаивая. Где-то здесь Рябинин...
Но почему Рябинин? Почему все, что случается в прокуратуре, случается именно с ним? С тихим Рябининым в очках... Мария Федоровна Демидова... бой-баба, которая и рискнет, и не всегда обдумает, и может наорать на вызванного, и послать любого начальника в даль заоблачную... И ни жалоб на нее, ни заявлений.
Потому что Рябинин вежливый, а значит, и слабый. Он впечатлительный и поэтому слабый. Он гордый, а гордый человек слаб, потому что гордый уязвим. Он думает, а думающий ничего не видит и не слышит, и поэтому тот, который все видит, слышит и всюду принюхивается, сильней думающего. Но тогда на кой черт они, сильные?
Беспалов скомкал недокуренную сигарету и бросил в урну, – курят для удовольствия, а не для дыма.
Слабый Рябинин... А ведь на днях Беспалов назвал его борцом. Какая-то психологическая неразбериха. Получалось, что в нем жили два противоположных мнения об одном человеке: Рябинин слаб и Рябинин борец. А слаб ли? Слабый не тот, кто падает духом. Кто из нас не падал? Тот, кто не пал духом от беды, еще не сильный – он, скорее, бесчувственный. Слабый человек тот, кто пал духом от беды и не поднялся. Сильный – поднимется. Поднимется ли Рябинин? До сих пор вставал. Но и удары-то бывают разные. Не после каждого встанешь.
– Беспокоитесь о кадрах? – усмехнулся Васин, доставая ключ.
– Кому-то нужно, – тоже вроде бы отшутился прокурор района.
Он пришел следом в просторный, выстывший за ночь кабинет. Васин закрыл окно, причесался, дунул на расческу и мудро глянул на Беспалова:
– Есть что-нибудь новенькое?
– Да нет. Пришел узнать...
– В десять часов пойду к заму.
– А Рябинин что?
– Не признался.
Беспалов спрашивал не об этом. Что он – протирает очки, теребит ли давно растеребленную шевелюру или обиженно хмурится?
– Уж слишком скоро мы поверили в его виновность.
– Дело не в вере, а в доказательствах, – зевнул невыспавшийся Васин.
Беспалов молчал. Он пришел сюда без планов, без цели и без мыслей пришел, потому что не мог сидеть у себя в районе. Но надо говорить, Рябинин ведь замкнется, как подросток на допросе.
– Андрей Дмитриевич, вы заметили, как воспринимаются преступники в детективах? Если его ловят и ничего о нем неизвестно, то мы этого преступника ненавидим. А если преступник живет и действует на наших глазах, то мы переживаем вместе с ним и даже сочувствуем...
– Ну и...
– Рябинина я хорошо знаю.
– Естественно, ваш кадр, – согласился зональный прокурор поощрительным тоном: и что же, мол, за кадр?
Беспалов вдруг растерялся. Не от мысли Васина, верно определившей цель прихода районного прокурора, а от внезапной возможности рассказать о нечужом человеке, судьба которого будет решаться в десять часов. Он мог бы толково и сразу охарактеризовать Демидову, мог бы Базалову... Мог бы любого.
– Знаете, Рябинин никогда в транспорте не сидит, – сообщил Беспалов, удивившись, этим ли он хотел начать разговор о следователе.
– Почему?
– Уступает место кому угодно.
– Вежливый, – недоуменно потишал Васин, видимо ждавший подробного отчета о работе следователя.
– Рябинин любит жену, – заявил Юрий Артемьевич, как ему показалось, таинственно.
– Все мы любим жен.
– Он любит не так, как все.
– Я тоже люблю не так, как все.
Беспалов наждачно зашуршал плащом, который он так и не снял. Неужели рассказывать, как Рябинин допрашивает, проводит очные ставки и ездит на места происшествий? Неужели рассказывать, сколько он расследовал дел и по каким статьям? Это видно из официальных отчетов. Это они знают. Но он всегда спорил с Рябининым, доказывая, что человек красен трудом. Почему ж теперь ему не хочется рассказывать о его труде?
Юрий Артемьевич нервно сдвинул подбородок и вернул его на место – что он может сказать о Рябинине, если несколько минут назад сам удивлялся непонятности его натуры?
