Второй выстрел - Вера Михайловна Белоусова
Не подумайте, что меня опять занесло неизвестно куда. Уж девятнадцатый-то век здесь, казалось бы, совершенно ни при чем. Ан нет! Это совсем не случайно. Есть тут одна ассоциация, и эта ассоциация в дальнейшем еще сработает, да еще как! Возможно, вы уже догадались, что я имею в виду. Впрочем, я не собираюсь устраивать викторину и сам, конечно же, все объясню. Но… не сейчас. Всему свой черед.
Итак, вернемся к тому последнему вечеру накануне отъезда с дачи… Хотя постойте: я же так ничего и не сказал о «травме». А значит, никто не поймет моих мучений и уж тем более — почему я шел к соседям помимо воли. Значит, придется сделать еще один шаг назад, примерно на месяц…
В тот момент атмосфера наших посиделок внезапно сильно изменилась — но изменилась и сама хозяйка. Она заметно охладела к своему «салону» и принимала гостей как-то механически, без прежнего энтузиазма. Ольга вдруг стала меланхолична, рассеянна — все, как положено, так что нетрудно было догадаться, в чем дело… Но я все-таки упорно не догадывался и сочинял про себя самые фантастические версии, пока до моих ушей не дошло оброненное кем-то: «У нее кто-то есть». В общем, «пора пришла — она влюбилась», — как сказал поэт.
Сейчас, когда я пишу об этом, то не могу избавиться от ощущения, что все это сильно смахивает на водевиль. Но тогда-то я переживал абсолютно всерьез. У меня, видите ли, была настоящая сердечная драма. И ладно бы только у меня! В восемнадцать лет это все-таки простительно, но ведь вокруг меня страдали куда более солидные мужи!
Разумеется, больше всего меня интересовал вопрос: «Кто он?» Я постоянно перебирал в уме участников наших посиделок — и не находил среди них ни одного подходящего. Во-первых, потому что все они казались одинаково обескураженными новым поворотом событий. Да и Ольга, насколько я мог судить, по-прежнему никого не выделяла. Точнее, выделяла, как и раньше, то одного, то другого — в зависимости от настроения, а потом очень быстро теряла к фавориту всякий интерес. Словом, сколько я ни ломал голову, разгадки найти не мог. К этим мучениям прибавилось еще одно: отношение Ольги ко мне явно изменилось. В сущности, она вела себя на удивление странно: иногда бывала со мной как-то по-особому ласкова, а иногда смотрела так, что мне, честное слово, дурно становилось. В ее взгляде сквозила явная неприязнь и даже больше того — опасение.
Между прочим, как я теперь понимаю, именно ее отношение ко мне навело наиболее сообразительных из нас на некоторые размышления, а размышления плюс наблюдения позволили прийти к правильным выводам. Я, разумеется, оставался в неведении дольше всех.
А потом наступил «момент просвещения». Дело было так. Как-то раз, после обычного вино- и чаепития, болтовни, романсов под гитару и пианино, Ольга изобрела новое развлечение. Каждый из нас должен был по очереди рассказать о самом сильном впечатлении своей жизни. Рядом со мной в тот момент оказался один из постоянных Ольгиных гостей, психиатр по фамилии Глинка, толстый и добродушный на вид, а по сути крайне ехидный и злоязычный. Выслушав Ольгино предложение, он пробормотал как бы себе под нос, но так, чтобы расслышали все желающие: «Ну как же! Petit jeu[1]! Нам не дают покоя лавры Настасьи Филипповны!» Я вздрогнул. «Сейчас, — подумал я, — она обидится и выгонит всех к чертовой матери». С нее бы сталось. Однако ничуть не бывало. Кое-кто нервно хмыкнул, а Ольга попросту не обратила на этот пассаж никакого внимания. Мне в душу закралось нехорошее подозрение, что она не поняла, о чем речь, потому что не знает, кто такая Настасья Филипповна. Это меня чуть-чуть огорчило, но заметно на моем обожании не отразилось!
«Пети-же» получилось очень кратким. Сперва мы посчитались («Вышел месяц из тумана…»). Как раз Глинке и выпало говорить первому. Он рассказал смешной и довольно жуткий случай из своей психиатрической практики, который я не пересказываю, чтобы не отвлекаться. Посчитались снова — на этот раз говорить выпало Ольге. Она встала, подошла к раскрытому окну, присела на подоконник — все это, разумеется, с особым изяществом, в сопровождении восхищенных взглядов — и сказала:
— Знаете, господа, по-моему, самое сильное впечатление — это когда ищешь что-то, долго-долго, может, всю жизнь, и уже почти смиришься, что не нашел и никогда не найдешь — и вдруг вот оно…
Последовала пауза. Никто не шелохнулся, все замерли в ожидании продолжения. Она глубоко вздохнула, обвела всех невидящим взглядом и заговорила снова:
— Смотришь-смотришь, перебираешь… разное… ищешь: вдруг попадется… А нет, ничего нету, не попадается ничего… И вдруг посмотришь повнимательнее — только голову поднять — и вдруг: вот же оно, вот, только не здесь, под ногами, а на два шага дальше. Всего-то на два шага… Только подождать и посмотреть как следует…
Она вновь умолкла, и все вновь замерли в напряжении, но продолжения не последовало. Ольга взглянула на меня, слегка покраснела и соскочила с подоконника со словами:
— Что вы на меня уставились? Это все!
Кто-то попытался протестовать, но она его быстро окоротила.
Ну вот, скажите на милость, что было в ее словах такого, что могло бы натолкнуть меня на определенную мысль? Ведь ничего вроде бы. А вот поди ж ты! Именно в тот момент в голове у меня заклубился густой туман, и сквозь этот туман забрезжила пренеприятная догадка. Наверное, я что-то замечал и раньше, но старательно загонял это в подсознание. В тот же вечер моя догадка превратилась в уверенность. Выйдя от Ольги, я не пошел домой, а отправился бродить по «ничейной земле», за пределами и наших, и соседских владений. Там меня нагнал Глинка. Он закурил, внимательно оглядев меня при свете спички, и спросил:
— Ну что, молодой человек? Поняли, наконец, что к чему? И как вы думаете, стоит вам ходить туда после этого?
Я промолчал. Он пожал плечами, повернулся и ушел. Ничего так и не было названо своими именами, а я между тем твердо знал: Ольгина чудесная находка — не кто иной, как мой отец… Позже я несколько раз «засекал» их совместные возвращения после тайных прогулок или поездок в город. Но я уже не нуждался в дополнительных доказательствах. В тот вечер мне все
