Виктор Пронин - Козырной день
Вот, потоптавшись во дворе, уходит Михаил Жигунов. Возвращается, что-то говорит, присаживается одетый к столу, ему наливают червивки, и он послушно кладет шапку на колени, но все-таки поднимается, все-таки уходит.
Спит в дальней комнате Борисихина. Не приди муж, ей не проснуться. Но муж приходит. Ему дают от ворот поворот — уходи, дескать, ищи в другом месте. Он не верит, настаивает, врывается в чужой дом, обходит комнату за комнатой и находит наконец свою Зинаиду. Находит в таком виде, что самое естественное — возмутиться, плюнуть и уйти, хлопнув дверью. Но словно какая-то сила дает ему терпение, снисхождение, а может, эта сила — любовь? Унизительное дело — выволакивать жену из чужого дома, невзирая на ее пьяные вопли, вести по улице под взглядами соседей, тащить в сумерках по темному мартовскому снегу. Он оставляет ее у отца, словно чувствуя — из опасной зоны увел.
Заглядывает на огонек кавказец с роскошными бакенбардами и пышнотелым предметом своих воздыханий, но не задерживается, уходит, будто древняя и чуткая интуиция предков хранит его. И красавицу-парикмахершу уводит подальше от дома, от которого уже расходились невидимые круги беды.
Остались те, для которых кончалась предыдущая жизнь. Для четверых вообще кончалась, а для пятого наступала другая, ничего общего с привычной не имеющая. Да, каждый новый час поисков, допросов, обсуждений убеждал — в доме оставалось пять человек. По отдельным словечкам, даже по недомолвкам постепенно вырисовывался облик никому не известного человека, непонятно как и зачем оказавшегося вечером козырного дня в доме Жигунова.
Словесный портрет
Едва ли не каждый день пользуемся все мы словесным портретом. Описываем друзей, знакомых, продавцов, с которыми поругались, девушек, с которыми познакомились, описываем обидчиков и благодетелей, самих себя описываем, договариваясь о встрече по телефону, и настолько поднаторели в этом, что бывает достаточно двух-трех определений, чтобы мы безошибочно узнали человека в тысячной толпе у метро или стадиона. Достаточно бывает сравнить человека с птицей, погодой, предметом домашнего обихода и мы уверенно узнаем его в чужих коридорах, кабинетах, приемных.
Стоит ли удивляться тому, что люди, для которых словесный портрет является чем-то вроде производственного фактора, выработали свои методы, способы, приемы и с их помощью нужного человека представляют достаточно емко и зримо. Уже к вечеру десятого марта, в первый же день следствия был разработан настолько подробный портрет пятого, что не узнать его, пройти мимо было просто невозможно. И все, кто участвовал в поисках, в оперативной работе, знали приметы долговязого. Он может оказаться случайным человеком, не имеющим никакого отношения к преступлению, но найти его было необходимо.
Итак, кого же искали?
Искали высокого молодого парня, около двадцати лет, темноволосого и улыбчивого. Он развязен и нагловат, его манеры могут показаться даже вульгарными. На нем полусапожки примерно сорок третьего размера, черная куртка из кожи или заменителя, меховая темная шапка, синие джинсы. Он вступает в контакт, готов переброситься словечком с незнакомым человеком, явно ценит себя выше окружающих. Но самый заметный признак — рост. Все свидетели дружно отмечали, что он явно выше их, то есть, рост его около ста девяноста сантиметров. Человек этот, по всей вероятности, при деньгах.
С портретом были ознакомлены соседи, дружинники, вольные и невольные участники вчерашних событий, следователи, оперативные работники, водители, постовые. Распространение словесного портрета можно сравнить со своеобразной сетью, наброшенной на городок. Вряд ли прошло более двух часов, а жители уже хорошо представляли, кого именно ищут.
Нет, к тому времени не было снято подозрение с младшего Жигунова, еще допрашивали Борисихина, а кавказец угрюмо и сутуло мерил шагами коридоры отделения внутренних дел — он мог понадобиться каждую минуту для уточнения той или иной детали, здесь же толкалась и Борисихина. И незримо скорбными тенями маялись в полутемных печальных коридорах погибшие вчера люди. Они-то знали все, но не могли принять участие в поисках, как бы передоверив это живым.
Дело осложнялось тем, что никто из побывавших накануне в доме Жигунова не знал пятого собутыльника. Во всяком случае” все так утверждали. Такие нравы царили в доме — достаточно было прийти с бутылкой и ты уже свой человек. Червивка позволяла легко пройти сквозь плотные без щелей ворота в любое время суток. Она становилась способом знакомства, представляла человека с Наилучшей стороны, устраняла недоразумения, помогала понять и простить любого.
С этим надо согласиться — бутылка создавала ту самую видимость дружбы и теплых товарищеских отношений, к которым все стремятся и которых всем нам недостает. Не хватало человеческого участия и этим людям. Вряд ли стоит все сводить к огульному их заклеймлению. Не у каждого есть интересная работа, не всем удается заниматься любимым делом, не всем повезло сохранить и приумножить друзей — а не в этом ли смысл жизни? Что еще может сделать нас счастливыми, как не друзья и увлеченность? И, куда деваться, бутылка дает такую иллюзию. Призрачную, недолгую, обманную. Да, она убеждает на какое-то время, что жизнь интересна, что сами мы не лыком шиты, а за столом сидят люди, готовые понять нас, восхититься нами, воздать нам должное. И в голову не приходит, что человек, сидящий напротив, осоловело смотрит не столько тебе в глаза, сколько на увесистый молоток с промасленной ручкой и улыбчиво прикидывает прочность твоего черепа…
И, наконец, первый успех. Его не могло не быть, учитывая размах работы. Рискнув, можно даже сказать, что успех был неизбежен.
Раздается не очень уверенный стук, и в кабинет, где расположился штаб следствия, несмело, уж больно начальников наехало много, протискивается сержант местной милиции.
— Разрешите войти?
— Докладывайте, — бросил Белоусов. Наступила пауза, присутствующие повернулись к сержанту. Все ждали новостей, все были готовы к ним и нетерпеливость проявлялась даже в служебных словах.
— Да особенно-то и докладывать нечего, — начал сержант. — Дело в том, что я, вроде, видел этого…, длинного, которого ищем.
— Где? — выдохнули едва ли не все, сидящие за столом. Можно было ожидать чего угодно, но чтобы вот так просто пришел человек и доложил, что видел… На это и надеяться боялись.
— Где вы его видели? — спросил Зобов, стараясь говорить спокойно.
— Это… У себя дома, — сказал сержант и замолчал, ожидая следующих вопросов.
— Когда?
— Вчера. Утром.
— Обстоятельства?
— Это… Пришел, постучал… Я вышел. Спрашиваю, чего нужно. Он вроде того, что удивился, когда меня — увидел, вроде того, что ожидал увидеть другого… Говорит, Дергачев нужен. Тот самый Дергачев, Анатолий… Который погиб.
— Почему же он пришел к вам?
— Я тоже думал… А потом догадался. Все очень просто. До меня именно в этой квартире жил Дергачев. Вот парень и пришел. — Он, видимо, надеялся, что Дергачев и поныне там живет. Я так думаю.
— Вы дали ему новый адрес Дергачева?
— Дал, — кивнул сержант. — Кто ж знал, что так все кончится… Дергачев, когда переселялся в дом к старику Жигунову, приходил несколько раз за вещами… Вот тогда мы с ним и познакомились, тогда он мне и сказал, где будет жить.
— Так, — протянул Гурьев, удовлетворенно оглядывая всех. — Так. Это уже кое-что, а, Виктор Алексеевич? — улыбнулся он Белоусову. — Проходите, сержант. Садитесь. Будем говорить подробно. В котором часу он приходил?
— Утром. Часов в десять… Я так думаю. Перед этим я дежурил, торопиться мне было некуда… Откровенно говоря, еще спал. А тут он. И по описанию все сходится. Я бы еще добавил это…, усики.
— Большие? — быстро спросил Белоусов, который сам носил усы, большие, чуть закрученные, настоящие усы. И, надо понимать, разбирался в их форме, размере, характере.
— Да нет, какие там большие, — сержант махнул рукой. — Их, в общем-то и усами назвать нельзя…, так, пушок. Знаете, как бывает, когда человек еще и не брился… Молоденькие, жиденькие усики. И это… Шарф. Пушистый такой, хороший шарф.
— Цвет?! — почти выкрикнул Белоусов.
— Это… Зеленый.
Общий вздох облегчения всколыхнул воздух небольшого кабинета.
Сержант сказал все, что знал и его можно было отпустить. Он подтвердил предположения о пятом, подтвердил словесный портрет, более того, дал важные дополнения — зеленый шарф и жиденькие усики. Положение, казалось бы, исчерпано. Однако, за исчерпанностью и начинается то, что можно назвать истинным мастерством, интуицией, настойчивостью, собственно то, что отличает исполнителя от человека творческого, который в самом простом, очевидном, на ровном месте находит новые и новые возможности.
— Так это… Я пойду? — спросил сержант.
