Алекс Норк - Ноль часов по московскому времени. Новелла III
Эмоции очень отчетливо проступали, не то чтобы я им совсем поверил, однако отметил, что близко к этому нахожусь.
— Покойному вы вполне доверяли?
— Конечно.
Немножко странная, мне показалось, уверенность в человеке в такое сейчас бесчеловечное время.
— Сын и мать утверждают, там пропал еще портсигар работы Фаберже.
Проговорив почти что случайно, я не рассчитывал на реакцию, но собеседник заметно вздрогнул.
Потом неопределенно пожал плечами.
Рано еще что-то анализировать, класть по полочкам, и словно бы в подтверждение я услышал:
— Поручиться могу, теперь она продаст и вторую фирму — ту, рекламную.
Продолжение, после маленькой паузы, последовало само.
— Алла настаивала — им надо вообще валить из России. Продать всё, перевести деньги и заниматься бизнесом там. Когда с месяц назад сидели в ресторане, даже разгорячилась: «Здесь всегда будет только параша, цивилизация сюда носа не сунет!». Сама за этот год раз семь или восемь выезжала в Европу. Кстати, она же Иняз кончала, английский и французский почти как родные.
— А муж?
— Он совсем не хотел. Там для него всё чужое, иностранных языков — никаких, а здесь бизнес шел прилично вполне. Зачем?
— Не поддавался?
— Вот в этом пункте — никак. Отшучивался: дескать, езди туда сколько нравится, а мне-патриоту нельзя без России, из Есенина зачитывал: «Я скажу — не надо рая, дайте родину мою». Аллу это откровенно злило.
«И получил Сергей Есенин по полной программе», — подумал я.
Скоро я шел по Кузнецкому вниз к Пассажу, чтобы потом к себе на Петровку. Зимняя темнота уже стала хозяйкой в городе, ей в ответ зажглись фонари и многоцветные витрины дорогих магазинов, крупные снежинки медленно плавали в неморозном воздухе, а люди в предновогоднем настроении выглядели не такими хмурыми, как обычно; не хотелось уходить от приятного раннего вечера в помещения — двигался, поэтому, неторопливо; две рюмки бренди шевельнули во мне настроения, мозг заупрямился думать, а от упомянутого Есенина завертелись разные строчки.
Отец Есенина очень любил, а от него перешло и к нам с братом.
У меня удивительно негодная память именно на стихи, кажется, я вообще не помню ни одного целиком. А может быть, оно и хорошо, потому что, перечитывая, получаешь свежее впечатление, и чувство радости не притупляется.
Всплывали замечательные строчки про «журавлей», «костер рябины красной»… И я помнил чудесный финал:
«Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадет трава.
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.
И если время, ветром разметая,
Сгребет их все в один ненужный ком…
Скажите так… что роща золотая
Отговорила милым языком».
В то время, больше двадцати лет назад, только робко начинали обсуждать причину смерти Есенина. Сейчас уже мало кто оспаривает убийство. Спорят, и яро, совсем о другом — кто его автор? А более точно — Троцкий или Сталин?
Разумеется, давно нет никаких троцкистов, их не было уже в конце 30-х при сталинских посадках и расстрелах за «троцкизм». Так кто с кем, а главное — зачем, сейчас спорит?
Попробуем разобраться и заодно приведем две гипотезы смерти поэта.
Однако опять нельзя без истории.
История имеет единственный смысл — она школа для человечества; но в ней, неоднородное по своему составу, человечество учится очень по-разному. Кто-то внимательно и трудолюбиво переходит из класса в класс, кто-то застрял, не исключено навсегда, в одном из младших, и, только физически подрастая, меняет форму на более взрослую. К таким «навсегда второгодникам» русская мысль, например — в лице декабристов, относила некоторые «маленькие гордые народы» («Русская правда»). А «особая» русская мысль, в лице ранних славянофилов, заявляя о европейской бездуховности и «особом» русском пути (про какой он — сами толком объяснить не умели), уверяла: в общую человеческую школу ходить нам не надо.
Задержимся тут чуть-чуть.
На наш взгляд, в российской исторической науке упущен важнейший аспект перехода от 18-го века в 19-й — сменилась государственная и культурно-общественная парадигма: из державы, близкой к Европе, Россия стала превращаться в самодостаточную затворницу, ученица-отличница принялась пересаживаться с первой парты всё дальше назад, мрачнее и урча про потерю «у них» духовности, а скоро уже и о том, что духовности никогда там и вовсе не было, а христианство не настоящее.
Процесс продолжался двести лет (за исключением короткого всплеска в конце недавних 80-х) и в полной мере возобновился сейчас, а исторически имеет две крайне выразительные кульминации: стать настоящим русским означает «указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловеческой, всесоединяющей» (не стошнило?) — Ф. М. Достоевский; и «Иностранцы — засранцы» — И. В. Сталин. Про первую мысль Европа вообще не узнала, поэтому и не удивилась, второй мысли «иностранцы» тоже не удивились, так как уже хорошо знали, что этот гад выделывает со своим собственным народом.
Однако ведь дважды сказано в Священном Писании «пёс возвращается на блевотину свою» (Соломон и Апостол Петр). Из этого неделикатного замечания следует простая мораль: во-первых, что псом быть не надо; во-вторых, уж раз так оно вышло — следить нужно за правильным духовным и культурным питанием.
Отчего же «нехорошее возвращение» так упорно у нас происходит?
Век 18-й считал главной своей задачей активную учебу в общечеловеческой школе, по возможности быстрый переход в старшие западноевропейские классы. Началось с Петра I, закончилось Екатериной II, но и в двадцатилетний период Елизаветы осуществлялось широкое привлечение иностранных специалистов в различные сферы государственной и научно-культурной жизни. Кроме дурашливой бездельницы Анны и очень коротких времен Екатерины I, Петра III и Павла I, Россия имела умных и сильных правителей, которые не стеснялись учиться сами и не видели ничего унизительного, чтобы получать опыт и знания от других.
Вот здесь уже начинает просматриваться корень русской проблемы, а именно — масштаб и качество управляющей личности.
Продолжим в этом направлении, только уже приходится, что называется «на понижение»: хорошо образованный, но неуверенный в себе и ни в чем Александр I, живший в не покидавшей его тягости греха от убийства собственного отца; не очень хорошо образованный Николай I, вынесший крайне жестокое детское воспитание и решивший, что жестокость и должна быть основой государственного правления; его сын Александр II (реформатор) — умный, образованный, не злой, слабовольный, автор замечательно точных и совершенно флегматных высказываний-приговоров: «Россией управлять не сложно, но совершенно бесполезно», «Все страны живут по законам, а Россия по пословицам и поговоркам»; Александр III: к престолу подготовлен не был, императором стал из-за внезапной смерти старшего брата престолонаследника Николая (очень талантливого), добродушен, миролюбив, рано начал пить и впадать в пофигизм; Николай II — самая большая беда России: «слабосильный диктатор» по определению его воспитателя П. Н. Дурново, что расшифровывается — человек, цепляющийся за абсолютную власть, но не умеющий ее эффективно использовать; не умел даже для собственного спасения, даже для спасения детей, не подумав о них в момент отречения, но которых (а заодно и страну), объявив переход к полному конституционному правлению через Учредительное собрание, можно было спасти.
Сразу соглашусь, сделанные характеристики крайне поверхностны.
Но всё же они несут в себе главное: масштаб личностей правителей 19-го начала 20-го века был ничтожно мал сравнительно с задачами развития России, объективно — по историческому возрасту и, соответственно, опыту — сильно отстававшей от Европы и переехавшей ее части в Америку.
Двадцатый век не изменил уходящую вниз траекторию, он даже придал отрицательной динамике ускорение. О русофобе, кровавом палаче Ленине (масштаб — да! но с отвратительным качеством) было достаточно сказано в предыдущих новеллах, о десятках миллионов замученных Сталиным не знают только дети и знать не хотят, к сожалению многие, мозги которых позволяют сочетать этот факт с утверждением «при нем был порядок». Тут снова синдром генетического раба: раб, не пострадавший в очередной мясорубке, очень радуется и в той или иной мере объясняет это добротою к себе хозяина, а кроме того любой человек не любит тревоги совести — так стало быть: чем-то сами они виноваты, те, попавшие в мясорубку. Но это психология рабов субпассионарных, не мнящих себе другого счастья, кроме увертывания от невзгод. Однако мы помним, что существуют и пассионарные — целенаправленные на статус «привилегированный раб». Их активизация находится в прямой связи с тотальностью, жесткостью диктатуры: чем выше этот градус, тем подвижнее становятся негодяи, скрывающиеся при более либеральных обстоятельствах под маской «я как и все». И в ретроспекции нетрудно обнаружить: при Александре I пассионарной мрази было немного; при Николае I гораздо больше; при Александре II совсем немного и более-менее — при Александре III; при Николае II снова много; при Ленине — уже изобилие; при Сталине — переизбыток, требовавший регулярных сокращений методом внутренних чисток. При следующих генсеках — изрядно, но в строгом соответствии с «температурой»; и вот деталь: при раннем Хрущеве (оттепель) привилегированные рабы затихли и поубавились, но стоило тому через несколько лет, охамев от всевластия, начать третировать неконформистскую интеллигенцию, — повылезали из всех щелей и устремились к престолу, организуясь в погромные сотни; они же, после внутрипартийного антихрущевского заговора, через месяц-два говорили: «Дурак! Хорошо, что, наконец, от него избавились».
