Андрей Воронин - Проводник смерти
"Вот то-то и оно - подумал он. - Мне ведь так и показалось, что удар пришелся ей по локтю. Вот оно как бывает..."
Он уронил сумку на пол и на негнущихся, словно вдруг ставших деревянными ногах подошел к телу. Медленно, как во сне, опустившись на корточки, он взялся рукой в перчатке за плечо Антонины Андреевны. Плечо было податливым и упругим, но тело уже приобрело неживую инертность набитой песком тряпичной куклы. Он перевернул труп и увидел именно то, что ожидал: широко открытые остекленевшие глаза, тонкую струйку крови в уголке рта и фигурную, с блестящими медными заклепками рукоятку красного дерева, торчащую из-под грудинной кости. Нож вошел в тело под углом, снизу вверх, и, принимая во внимание длину лезвия, можно было не сомневаться, что сердце пробито насквозь. Это был очень профессиональный, действительно мастерский удар, и то, что он был нанесен случайно, не делало его менее смертельным.
Муха медленно выпрямился и перевел взгляд с лица мертвой женщины на свои руки. На перчатках не было ни единого пятнышка крови, но это ничего не значило. "Мокруха - это совсем другая статья, старик, - вспомнились ему слова Кораблева. - Ты на тот свет, и я следом..."
- Можешь в этом не сомневаться, козел, - хрипло прошептал Муха и пятясь вышел из кабинета.
Споткнувшись о сумку, он наклонился и механически подобрал ее, не сводя глаз с трупа. Он убивал много раз, но эта смерть потрясла его. Перед ним был не потный, воняющий козлом бородач в чалме, с головы до ног перевитый пулеметными лентами, а русская женщина, не сделавшая ему ничего плохого. Он всегда знал, что между кражей имущества и убийством есть существенная разница, но только теперь осознал, насколько глубока пропасть, разделяющая эти два понятия. Теперь ментовка будет искать не веселого форточника-виртуоза, а грязную тварь, убившую из-за горсти побрякушек человека. Пятясь к дверям, он спрашивал себя, чем он теперь отличается от злодеев, закладывавших гексаген в подвалы жилых домов, и сам отвечал на свой вопрос: да ничем. В голове его звучали голоса и роились видения, самыми яркими из которых были опутанные колючей проволокой ворота колонии строгого режима и синие от щетины звериные рыла соседей по бараку. Мухе стало страшно.
Выходя из кабинета, он зачем-то выключил свет, потом все так же, спиной вперед, пересек прихожую, выключил свет и там и только после этого, по-прежнему пятясь, выбрался на лестничную площадку. Ему почему-то казалось, что, если он повернется к трупу спиной, тот немедленно вскочит и бросится в погоню, размахивая окровавленным ножом.
- Нервы, - хрипло выдохнул он, осторожно прикрывая за собой дверь квартиры и на мгновение прислоняясь лбом к холодному дереву дверного косяка. - Нервы, черт бы их побрал...
- Эй, мужик, ты чего? - раздалось сзади. - С кралей поругался?
Муха вздрогнул и инстинктивно втянул голову в плечи. Только теперь он почувствовал запах табачного дыма и понял, что на площадке есть еще кто-то - видимо, сосед, вышедший покурить. Это был прокол настолько глупый, что Муха даже никогда не задумывался о возможности подобного происшествия. Ну, что ему стоило посмотреть в глазок, прежде чем выходить из квартиры в перчатках и с сумкой награбленного в руке?
- Да, - не оборачиваясь, пробормотал он, еще сильнее втягивая голову в плечи, - поругался. Нервы.
- Да-а, - философски протянул сосед. Судя по тембру голоса, веса в нем было килограммов сто, если не больше - крупный мужчина и наверняка очень сильный. - Нынче все нервные. Как говорится, плюнешь в морду - драться лезут.
- Вот-вот, - поддакнул Муха, боком, по-крабьи, передвигаясь к лестнице. Это наверняка выглядело глупо и очень подозрительно, но теперь он заботился только об одном - побыстрее унести отсюда ноги.
- Слышь, мужик, да что с тобой? Ты чего раком ползешь? - Теперь в голосе разговорчивого соседа слышалось подозрение. - А ну, стой, зараза! Ты кто такой?
В сумке у тебя что?
Муха боком метнулся к лестнице, по-прежнему старательно пряча лицо. Огромная лапища цапнула его за плечо, он рванулся, ужом выворачиваясь из захвата, и наугад ударил свободной рукой куда-то назад. Раздался неприятный чмокающий звук, разговорчивый доброхот взревел быком и разжал руку.
- Нос сломал, педрила! - завопил он вслед прыжками мчащемуся вниз по ступенькам Мухе. - Стой, гад, убью!
Лестница показалась Мухе чересчур длинной, словно за время его визита в квартиру Снеговой дом подрос этажей этак на сто. Он несся, рискуя сломать себе шею и оленем сигая с середины лестничных маршей на твердый кафель площадок, слушая, как внутри шахты гудит и лязгает вызванный травмированным доброхотом лифт.
Здоровяк не придумал ничего умнее, как самолично пуститься в погоню, а это значило, что до приезда милиции у Мухи оставалось сколько угодно времени.
Муха пулей выскочил из подъезда, метнулся через плохо освещенный двор, пересек, спотыкаясь о какие-то песочницы и уклоняясь от столкновения с качелями, детскую площадку, нырнул в вонючую щель между гаражами, с ходу перемахнул через какую-то ржавую железную решетку, проскочил еще один двор, промчался под сводами сырой и длинной, как канализационная труба, арки и оказался на Скаковой. Через несколько минут, поправляя сбившуюся одежду, он уже садился за руль своего ржавого "жигуленка", припаркованного на площади перед Белорусским вокзалом. В это было трудно поверить, но, кажется, ему удалось уйти.
Идеально отлаженный и максимально форсированный двигатель, скрывавшийся под неказистой оболочкой, завелся с пол-оборота и заработал мерно и почти бесшумно "Дворники" заходили взад-вперед, сгребая с лобового стекла налипшую снеговую кашу, приборная панель засветилась уютным зеленым светом. Муха включил печку, и в кабину с гудением устремился поток теплого воздуха Несмотря на это, Муху била крупная дрожь, и он с минуту неподвижно сидел за рулем, приходя в себя. Потом до него дошло, что он теряет время и накликает на себя беду, сиднем сидя на месте, в то время как противник наверняка стянет вокруг района непроницаемое кольцо оцепления. Процедив сквозь зубы матерное ругательство, он врубил заднюю передачу и вырулил со стоянки, Через несколько минут он уже свернул с Ленинградского шоссе на Беломорскую, а оттуда на Петрозаводскую. В тот самый момент, когда сосед Снеговой, держась за свой нос, который был вовсе не сломан, а только основательно разбит, по просьбе капитана милиции Нагаева приступил к описанию встреченного им на лестничной площадке убийцы, Муха с огромным удовольствием врезал Кораблеву в солнечное сплетение, а потом, не давая подельнику перевести дух, - прямо по нахальному поросячьему носу и рыжим тараканьим усам.
- За что? - хлюпая кровавыми соплями, спросил Кораблев, не делая попытки встать на ноги, - За все хорошее, - ответил Муха и, размахнувшись, пнул его в ребра.
Глава 3
Ровно за два с половиной месяца до состоявшихся на Ваганьковском кладбище умеренно пышных похорон Антонины Андреевны Снеговой, организованных ее друзьями и поклонниками, среди которых встречались весьма высокопоставленные персоны, егерь Завидовского заповедника Федор Григорьевич Нефедов вышел из дома ни свет ни заря.
Солнце еще не взошло, но небо над верхушками леса уже посветлело, и в сереньком предутреннем свете Федор Григорьевич без труда различил надворные постройки, изгородь из ошкуренных сосновых жердей и высокую деревянную раму с развешанным для просушки сеном. Бренча карабином ошейника, к нему подбежал бестолковый и добродушный дворовый пес Бубен, которого Нефедов кормил исключительно из жалости, поскольку проку в хозяйстве от Бубна было как с козла молока. Федор Григорьевич похлопал пса по лопоухой голове и оттолкнул в сторону - он не любил телячьих нежностей. Дурак Бубен, как всегда, решил, что с ним играют, боком скакнул в сторону, замотал хвостом и радостно гавкнул.
- Тихо ты, дурак, - прикрикнул на него Нефедов. - Я те гавкну!
Стоя на крыльце, он неторопливо продул беломорину, хорошенько размял ее, еще раз продул, особым образом сплющил мундштук и, соблюдя, наконец, все тонкости ритуала, закурил.
Синеватый дымок без следа растаял в чистом, как горный хрусталь, насыщенном кислородом и запахами леса утреннем воздухе. Федор Григорьевич спустился с крыльца и напрямик пошел к сараю, оставляя в сизой от холодной августовской росы траве двойной темный след.
Лес еще молчал - роса в конце августа и вправду холодна, и птицы не торопятся покидать нагретые за ночь гнезда. Нефедов поймал себя на том, что сравнивает тишину спящего леса с тишиной пустого храма, в котором вот-вот начнется служба, и скептически усмехнулся: говоря по совести, в церкви он не был лет с десяти и никогда не отличался набожностью, так что пришедшее ему на ум сравнение было, пожалуй, довольно странным.
"А ничего странного, - подумал Федор Григорьевич, с натугой отворяя осевшие ворота сарая. - Где ж еще богу молиться, как не в лесу? Неужто в нашей церкви?
