Рауль Мир-Хайдаров - Седовласый с розой в петлице
Надо сказать, что на Стаине, высоком и ладном, к тому же предельно аккуратном, умевшем носить вещи с завидной небрежностью, все это выглядело совсем не так уродливо, как пытались изобразить тогда карикатуристы. Не случайно Жорик был излюбленной мишенью всевозможных листков сатиры, столь популярных в те далекие годы в школе, горкоме комсомола, и даже парке, единственном притягательном месте их тихого городка. Считай, благодаря Стаину и держалась на высоте вся агитационная работа городка против чуждой нам моды. Павел Ильич даже сейчас, через столько лет, помнил яркий стенд "Окно сатиры" на центральной аллее парка, где местный художник изобразил Жорку с какой-то жутко размалеванной девицей танцующими рок-н-ролл на гигантском диске, естественно, не фирмы "Мелодия", а внизу были и клеймившие позором стихи:
Жора с Фифой на досуге
Лихо пляшут буги-вуги
Этой пляской безобразной
Служат моде буржуазной.
Жорик жил неподалеку от парка, в районе, именуемом Татаркой, где с незапамятных времен обитала самая отчаянная городская шпана, словно по наследству передававшая дурную репутацию из поколения в поколение. К тому же взрослая часть Татарки -- мясники, мездровщики, мыловары, колбасники, кожевенники -- работали на мясокомбинате, самом крупном в те времена предприятии города, где директором был Маркел Осипович Стаин. Работа на комбинате ценилась высоко, и отца жоркиного почитали. А потому на гордой Татарке мужики, одним ударом кулака убивавшие быка, первыми здоровались с Жоркой и не одному сыну-сорванцу драли с малолетства уши, чтобы не задирал Стаина-младшего, а был ему другом, защитником. Да и Жорка, если не по природе, то по беспечности своей щедрый, пользовался любовью на Татарке, потому что не жалел ни карманных денег, которых у него всегда было с избытком, ни своих знаний -- и списывать давал, и подсказывал в школе. А уж когда он начал играть в футбол за местный "Спартак", за который оголтело болел и стар и млад на Татарке, и быстро стал самым удачливым его бомбардиром, популярности его не стало предела.
Одного косого взгляда Стаина было бы достаточно, чтобы в тот же вечер исчезла из парка карикатура со стишками. Но Жорку словно забавляла его скандальная известность в городе, и он удерживал шпану, предлагавшую подпалить очередной шедевр парковой администрации. "Зачем же,-- отвечал он с ленцой,-- пусть висит, жаль, девочка не в моем вкусе, а так нормально. Всем надо жить: мне танцевать рок-н-ролл, комсомолу чуждое и тлетворное влияние Запада осмеивать. Се ля ви, как говорят французы, или еще проще: каждому свое -- диалектика жизни",-- и равнодушно шагал к танцплощадке под растерянные и восторженные взгляды своих почитателей и болельщиков.
И уж совсем непонятным было его отношение к школьной стенгазете, которая не раз и не два едко высмеивала Стаина. В их родном городе, как, наверное, мало в каком другом, царил тогда культ силы, и Стаин, живя на Татарке, конечно, почитал его, к тому же и физическими данными природа его не обделила. В школе Жорку побаивались -- нет, не из-за его дружков, боялись его самого, драться он умел, причем зло и жестоко. Стоило ему только пригрозить кое-кому из редколлегии, и он бы перестал быть объектом назойливого внимания стенгазеты,-- Павел Ильич помнил, какие тихони ее тогда готовили. Но Стаин никого не трогал, проходил мимо стенда, даже не замедляя шага и не повернув головы, словно ему было наплевать, что там о нем опять написали. Теперь, спустя много лет, Павел Ильич запоздало понял, что Стаин, считай, с детства совершенно игнорировал мнение окружающих, оно было для него пустым звуком... Кто знает, может быть, причина - в редкой атрофии каких-то клеток... Профессор Таргонин объяснить этого себе не мог...
В тот вечер, в начале сентября, вернувшись из Ленинграда, Стаин пригласил друзей и одноклассников в летний ресторан все в том же парке. Таргонин тогда впервые сидел в ресторане на открытом воздухе и удивлялся, а может, даже завидовал, что многие уважительно раскланивались с Жориком, а уж официантки с ног сбились, стараясь угодить Стаину-младшему, тем более что Стаин-старший как раз гулял здесь же, в противоположном конце зала. То застолье запомнилось Таргонину. Стаин совсем не производил впечатления человека огорченного или растерянного, хотя собравшиеся за столом понимали, что случилось непредвиденное, и полетела в тартарары придуманная Жоркой роскошная жизнь в Ленинграде. Первый тост Жорик поднял за сидевших вокруг друзей, поздравил их с поступлением в институт и, не скрывая иронии, выразил надежду, что будущие врачи, уж конечно, позаботятся о его здоровье, не дадут пропасть, если что,-- в общем, все было по-дружески мило. В конце вечера, когда никому не хотелось уходить,-- потому что большинство впервые вот так по-взрослому гуляли в лучшем городском ресторане и обслуживали их по высшему разряду, упреждая каждое желание,-- Стаин, который много пил, но не пьянел, вдруг объявил:
-- Знаете, у меня есть еще один тост: я твердо решил покончить с мирской суетой и намерен теперь, уже в следующем году, поступить в духовную семинарию, но в оставшийся мне год я хотел бы взять от жизни все... Так выпьем за веселье и девичьи улыбки!..
Какой поднялся за столом переполох! Все стали наперебой давать Жорику шутливые советы, как себя вести с будущей паствой и прочее и прочее. Неизвестно, чем бы закончился неожиданно возникший горячий диспут о религии, если бы кто-то вдруг не рассмеялся и не сказал:
-- Да вы можете себе представить Жорика в рясе?
3асмеялись остальные, настолько не вязалось это со Стаиным. Конечно, все без исключения восприняли сказанное Жоркой как очередную блажь щедрого на сумасбродство одноклассника. Вот что неожиданно припомнилось Павлу Ильичу о Стаине, а вместе с этим вспомнилась и юность, их провинциальный городок, пахнущий по весне сиренью и акацией и белый от тополиного пуха в июне. Далекое время надежд и мечтаний, дерзких планов, время, когда все у тебя и у всех твоих друзей, включая Жоржа Стаина, было еще впереди и жизнь казалась бесконечной и такой долгой...
Что там цветок в петлице! Стаин мог выкинуть и не такое, даже в те юные годы. Нет сомнения, что все, кто присутствовал на банкете по случаю возвращения Стаина из Ленинграда, тут же забыли о духовной семинарии, куда он собирался поступить будущей осенью, забыли, еще не выйдя из-за стола, и иначе, чем за веселый и остроумный розыгрыш, это не приняли. Но через неделю по городу поползли слухи: осуждающие и восторженные, одобряющие и клеймящие позором -- в общем, разные...
Той же весной, за полгода до бесславного возвращения Стаина из Ленинграда, в их город или, точнее, в церковный приход взамен неожиданно умершего батюшки был назначен новый поп. Откровенно говоря, ни церковь, ни мечеть, расположенная на Татарке, никакой роли в жизни города не играли, существовали тихо, незаметно. Вспоминали о них лишь в немногие дни религиозных праздников, да и то в такие дни стекались сюда в основном богомольные старушки и благообразные старички...
Ни церковь, ни мечеть особым архитектурным изяществом не отличались, исторической ценности не представляли никакой, чтобы хоть этим привлечь чье-то внимание. Выросшие почти одновременно в начале века, постройки эти отличались лишь крепостью и надежностью, а главной достопримечательностью являлся парк вокруг, предусмотрительно разбитый по всем правилам садово-парковой архитектуры. Прежний поп жил затворнически, вряд ли кто его видел и знал в городе, кроме редких прихожан. От городской суеты он оградился добротным каменным забором. Тяжелые ажурные ворота гостеприимно распахивались лишь несколько раз в году, а в будни пройти в церковь можно было через массивную дубовую дверь, при которой неизменно находился мрачного вида коренастый горбун. Не радовал прежнего попа даже парк, за которым ухаживали садовник и прихожане: поп редко гулял по его у тенистым аллеям, посыпанным красноватым песком, даже в долгие, необыкновенно красивые летние вечера. Говорят, святой отец тихо пил и оттого избегал лишнего общения. Инертность батюшки не могла не влиять на приход, и он, и без того малолюдный, хирел день ото дня. И вдруг появился новый поп. Прежде всего, он был молод,-- наверное, лет тридцати, не более, и, конечно, мало походил на служителей культа, которых все привыкли воображать немощными стариками с седыми окладистыми бородами, в сутанах до пят, замызганных воском, и непременно с дребезжащими козлиными голосками. Этот скорее напоминал актера, снимающегося в роли священника,-- высокий, по-спортивному стройный, с густой темной бородой, придававшей ему интеллигентный вид. Черная муаровая сутана с воротничком стоечкой, из-под которой виднелась всегда безукоризненно белая сорочка, напоминала вечерний фрак; такому впечатлению очень способствовали узкие, по моде, полосатые брюки и довершавшие строгий наряд черные туфли на высокой шнуровке. В иные дни молодой батюшка ходил с непокрытой головой, и его густую, чуть тронутую сединой шевелюру не мог взвихрить даже ветерок, прилетавший в город с востока, из знойных казахских степей; но чаще он носил мягкую черную широкополую шляпу, и она очень шла к его бледному, несмотря на очевидное здоровье, лицу. Может, бледность эта бросалась в глаза еще оттого, что огромные глаза, обрамленные по-девичьи длинными ресницами, горели каким-то необычным внутренним огнем, что невольно притягивало внимание каждого.
