Алекс Норк - Не уходи. XIX век: детективные новеллы и малоизвестные исторические детали
Старшее поколение, меж тем, «возвратилось к теме» — дядя спросил: как бы граф охарактеризовал тех трех визитеров типологически?
— Я и сам хотел об этом высказать впечатление. В них та между собою похожесть, которая свидетельствует об одинаковой общественной принадлежности. — Граф посмотрел на нас: — Понятно ли я сказал?
Мы оба кивнули, а дядя добавил:
— Торговые люди? Из состоятельных вполне?
— Верно-верно. Всем трем, этак, за сорок. Значит, делом своим занимаются уже много лет. Но не купечество, мне показалось, а что-то от современных доходных дел... — Граф подумал. — Юркие, речь быстрая, не простонародная, но и без следов хорошего образованья. — Граф снова подумал. — Из породы, про которую говорят, что «рвут на ходу подметки».
— Маклеры, перекупщики?
— В этом роде, Андрюша. Хищность заметна в глазах.
Проведя в гостях у графа еще полчаса, мы поблагодарили хозяина и откланялись, с обещаньем вновь навестить его дня через два. Граф должен был сделать кое-какие дела в Московском археологическом обществе, председателем которого продолжал оставаться, а главное — участвовать в мероприятиях памяти Петра Яковлевича Чаадаева, чье пятилетие со дня смерти знакомые его желали отметить.
Часы показывали лишь начало девятого вечера, свет дневной еще не собирался сменяться на сумрак.
Ах, как прекрасна Москва в эти весенне-летние дни, как радостен лишившийся холода воздух, и улыбчивыми становятся люди — это счастье предвкушения лета: тепла, зелени, бесхитростной неги по вечерам. Как замечательны кроны деревьев по московским бульварам, которые недавно совсем были уныло-голыми, — будто хотят сейчас сказать они человеку об обновлении жизни, о неконечности ее вообще и для каждого.
Дядя махнул тростью, подзывая извозчика, и приказал, когда мы устроились:
— В Замоскворечье.
— Черемуху нюхать, дядя?
— А куда там, барин?
— На Ордынку.
Ордынка — дорога, по которой в татарскую орду везли дань, печально известная еще с ранних времен.
Да, впрочем, все названия в Замоскворечье исторические: от поселявшихся там ремесленных групп — Новокузнецкая улица, Кожевническая, Овчинниковские переулки, названия от Татарской и Казачьей слободы, а позже — со второй половины XVIII — место это, с хорошей землей, Москвою-рекой с двух сторон — пришлось очень по вкусу дворянству для городских усадеб, богатому, и не очень, купечеству, и очутилась в Замоскворечье вся разношерстная Москва, всё ее старое и новое представительство.
— Может быть, к Александру Островскому заедем? — пришло вдруг в голову дяде.
— К драматургу?
— Однако, — усомнившись, отказался он от намерения, — хоть и приятели, а без предупрежденья нехорошо — оторвем, чего доброго, от работы. Слышал я, он за три последние года в литературе большую силу набрал?
Дядина молодость проходила в гуще художественной и умственной жизни, и вряд ли не большая часть известных людей Москвы состояла в его приятелях либо хороших знакомцах.
— Да, Островский популярен сейчас весьма. И даже нашим русским Шекспиром зовут, а Аполлон Григорьев утверждает — что превзойдет.
— Ох, Аполлон! Талантище, а меры не знает ни в чем никакой. И художество и ум развиты чрезвычайно, вся наша литературная и идейная молодежь рядом с ним казалась, — дядя ткнул большим пальцем за спину в прошлое, — казалась в чем-нибудь недостаточной, именно на его фоне. У него и прекрасная теория органичности была, так и не прописанная до сих пор.
— А что она из себя такое? И я не полагал, что Аполлон Григорьев серьезный интеллектуал.
— Интеллектуал. И в самом высоком смысле слова. А органическая теория Григорьева заключается прежде всего в том, что любое идейное подчинение человека есть вредная секулярность, очень недолговечная по очередному историческому сроку.
— Что же, у него, долговечно?
— А оно одно единственное, друг мой: борьба добра со злом, с целью всё-таки победить последнее. Ум и душа для этого должны находиться в постоянном союзе, а мироощущение — говорит Аполлон — не может быть сокращено до идеи.
Однако в голосе дяди не прозвучало ноток будущей той победы, но скорее наоборот — выдал себя оттенок печали.
А я задумался о действительно странном изобилии идей и идеек, с которыми носится сейчас русский человек — вот подай каждому на его манер!
Разобщенность людская у нас чрезвычайная.
Не связанность с прошлым.
И будущее не по-разному даже видится, а скрыто оно за какой-то завесой.
Отвлекшись, я лишь следом уже впустил в сознание, что коляска наша остановилась и дядя с кем-то ведет разговор.
Рядом на тротуаре стоял человек лет сорока в зеленом мундире с синим обшитым золотом воротником — форма Канцелярии Его императорского величества. Дядя успел сойти к этому своему знакомцу.
Сейчас они глядели друг на друга после объятий.
Из сбивчивых слов обоих делалось ясно — не виделись много лет... да, с самой Кавказской войны.
А через минуту их разговор продолжался в коляске — представленный мне Дмитрий Петрович Казанцев жил на Садовнической, через которую было нам по пути.
— Так где ты именно, Митя?
— Я, Андрей, два года как служу во Второй экспедиции.
— Ух, как интересно! — дядя обратился ко мне: — Вторая экспедиция Третьего отделения, Сергей, занимается уголовными преступлениями.
— Вряд ли уж так интересно, — улыбнулся сидевший напротив.
Приятное лицо, «очень офицерское» — так бы и сказал почти каждый взглянувший.
В этот вечер мы всё-таки попали в Замоскворечье, но позже, просидев до того полчаса в Троицком трактире на Ильинке, оказавшемся у нас по дороге.
Старые товарищи сначала ударились в воспоминания, и я уж начал скучать — близкие им, живые детали мало что значат для «третьего человека», — однако, по дядиной манере делать вдруг поворот, разговор поменялся.
Он, как об уже вполне состоявшемся, сообщил Казанцеву про наше частное детективное агентство.
От удивления у работника Третьего отделения было открылся рот — и удивление это походило реакцией на поступок детей...
Но дядя быстро сообщил про свой американский опыт, знакомство с европейской полицейской системой.
Взгляд нашего визави стал серьезным, и пауза показала — идет обдумывание.
Дядя мне потом рассказал, что Казанцев отличался от остальных младших командиров большой тактической тренированностью своих солдат, разыгрывал с ними различные ситуации и совместно искал, как в математике говорят, «нестандартные решения». К сожалению, старшие офицеры относились к упражнениям его пренебрежительно, пока не оказалось — потери у Казанцева заметно меньшие, чем у других.
— А дело, наверное, стоящее, — наконец, произнес он. — Я скажу тебе, Андрей, и вам, Сережа: компетентность у наших работников — и у руководителей многих — очень невысока. А законы наши, — он чуть повел глазами на посторонних и сбавил голос, — государевы, н-да, расплывчаты и от того произвольно трактуемы.
— Позволь, Митя, это же, напротив, дает свободу.
— А вот и нет. Конечно, с нижнею частью общества можно не церемониться. Однако, согласись, это для будущего плохая метода, когда при дознаниях, — он покрутил кулаком, — разное применяют.
— Плохая, — не замедлился дядя, — у Алана однажды при захвате главаря банды погибла семья этого главаря.
— И с другой стороны — аферисты сейчас как поганки после дождя родятся. Они, однако, большей частью, не из низов — права свои понимают, адвоката сразу зовут, некоторые влиятельных знакомых имеют, и даже вплоть до министра. Так что размытость законов сковывает нас часто.
— Как бы чего не вышло?
— Вот именно. Мне что интересно в затее вашей — совместно можно работать. Сочетать наше законно-силовое с приемами, которые мы применять не можем.
Дядя обрадовано улыбнулся, Казанцев поднял ладонь вперед, желая еще досказать:
— Во всяких аферных делах страдают часто обеспеченные очень люди, желающие помочь сыску деньгами, но мы взять их прав не имеем. А вы, пожалуйста, можете нанять на них штат филеров.
Тут мне только в голову пришло — сыск ведь дело затратное.
— Внедрение к преступникам нам также почти недоступно, не предусмотрено-с.
— А вербовка людей той среды?
— Это дело плохо очень поставлено. Нет специальной статьи расходов, требуется докладная записка начальству с объяснением необходимости выделить средства, потом примут решение, и ежели положительное — время-время, — досадуя, он махнул рукой.
— Ну-у, брат, — протянул дядя, — нескладно у вас.
— У нас, Андрей, как и по всей России.
— Одичали вы, дядя, совсем на чужбине!
И мы с Казанцевым засмеялись, а дядя снисходительно покивал головой:
— Да, братцы, многое из того, что у нас, у них давно невозможно, и главное — ничего нельзя делать как попало.
