Феликс Меркулов - Он не хотел предавать
Зиночка сердито тряхнула светлыми кудряшками:
— Не прикидывайся старым циником, Гольцов. Тебе это не идет.
Повернулась и пошла по коридору, сердито постукивая каблучками.
Георгий и не притворялся. Он вправду не верил.
В двадцать шесть лет разве думаешь о смерти? Да, кажется, скорее мир перевернется, чем ты перестанешь существовать!
Сколько раз Гольцов встречал рисковых парней, на которых, что называется, шкура горит. И все они были уверены, что уж с ними-то точно ничего не случится. Жизнь фонтанировала в них, била ключом, они просто не могли умереть и чувствовали это. В двадцать шесть легко бравировать и рисковать жизнью, потому что ты уверен — на самом деле все это только игра и жить ты будешь долго и счастливо. В эту пору легко забываются проблемы, легко прощаются обиды, легко принимаются ответственные решения, и в будущее смотришь с оптимизмом, потому что веришь: в любой момент все можно повернуть вспять, начать сначала. Судьба лепится пальцами, как жирная глина, в любой момент ее можно смять и начать лепить заново.
Елки-палки, до чего же здорово живется в эту пору, с какой силой страдается, любится, дышится, не спится по ночам!..
Ну из-за чего, из-за чего можно в двадцать шесть лет пустить пулю в рот, если даже в трагедии наслаждаешься собственными страданиями, потому что по-щенячьи уверен: никто до тебя ничего подобного не переживал!
Вообще, из-за чего люди добровольно уходят из жизни?
Из-за опустошенности, разочарования, отчаяния? Но откуда было всему этому взяться у молодого, здорового, красивого, благополучного во всех отношениях парня, откуда?
4
Яцек Михальский, друг и коллега еще по КГБ Литвы, а теперь глава частного охранного агентства «Кондор», ожидал Георгия в Центре ветеранов ВДВ. Друзья давно не виделись. Михальский по делам на месяц уезжал в Южную Америку и теперь — здоровенный, бритоголовый — выделялся на фоне бледнолицых москвичей колониальным загаром.
— Привет! — Яцек поднялся навстречу Георгию, жестом представил своего собеседника: — Подполковник Исидро Карпентер, наш человек в Гаване. А это мой друг майор Георгий, стало быть, по-испански Хорхе Гольцов.
— Комо эстас? — спросил Георгий, протягивая кубинцу руку.
Исидро рассмеялся. Ответил по-русски:
— Неплохо.
Судя потому, что на столе стоял ром «Гавана-клаб», хозяином застолья был кубинский подполковник.
Яцек мимоходом объяснил:
— Кубинцы предлагают свою базу в районе Кайо-эль-Буканеро для очередного тренинга. Не знаю. Надо подумать.
— Что означает «буканеро»? — поинтересовался Георгий.
— Пират. Корсар, — объяснил подполковник. — А «кайо»…
— Остров, я знаю.
— Вы бывали на Кубе, Хорхе?
— Бывал.
— Где?
— В Гаване.
— Мне знакомо ваше лицо. Мы с вами не встречались?
— Не знаю. У меня плохая память на лица, — слукавил Георгий. — А что, кубинцы заинтересованы в участии в антитеррористическом тренинге?
— О да, конечно, — растягивая гласные, ответил подполковник. — Проблема международного терроризма очень остро стоит перед нашим народом уже более сорока лет. Начиная от попыток физического устранения главы нашего правительства Кастро Руса…
— О да, это классика, — с едва уловимой иронией вставил Яцек.
— …До международной торговли наркотиками, в чем нас обвиняют американцы.
— Разве генерал Очоа не торговал наркотиками? — наивным тоном спросил Георгий.
— Генерал Очоа был предателем, — очень серьезно ответил кубинец.
— Насколько я помню, его расстреляли?
— Да, он был приговорен к смертной казни, — еще серьезнее сказал кубинец и пошел к барной стойке.
Георгий вспомнил, где он встречался с подполковником Карпентером. Год назад на американской военной базе в Гуантанамо, куда Гольцов летал в составе делегации на опознание одного из арестованных американцами афганских террористов — по данным Интерпола этнического татарина родом из-под Казани. Подполковник Карпентер сопровождал делегацию от гаванского аэропорта Хосе Марти до городка Гуантанамо в восточной, беднейшей части острова, где под палящим солнцем ржавыми маскировочными сетками тянутся плантации табака.
— Ты чего, не в настроении? — шепнул Яцек. — Проблемы?
— Как всегда, все просто замечательно. Слушай, может, оторвешься от своего кубинца, съездишь со мной кое-куда?
— Что, прямо сейчас?
— Да.
— Поконкретнее можешь сказать, куда именно?
— На Троекуровское кладбище.
Привыкший ко всякому, Яцек не стал больше задавать вопросов. Посмотрел на часы и шепнул:
— Жди на выходе. Я сейчас.
После дождя небо над Москвой поднялось высоко-высоко, словно с города сорвало крышу. По ультрамариновому фону быстро бежали лиловые гряды облаков, отражаясь в темных водах Сетуни. Над голыми кронами кладбищенской рощи высоко возносился шпиль колокольни церкви Николы Чудотворца.
Из всех людей, которых знал Георгий, только с Яцеком Михальским можно было вот так внезапно взять и приехать на кладбище к погибшему другу.
Не другу, поправил себя Гольцов. Сослуживцу. Они просто не успели ближе сойтись. Всегда так, пока человек жив, многое откладываешь на потом. Это вроде как со знакомой красивой девушкой: думаешь пригласить ее на свидание, но все откладываешь и откладываешь, пока однажды не узнаёшь, что она вышла замуж…
В конторе администрации они спросили номер участка. Наглый кладбищенский чиновник, гладкомордый, словно пользовался не бритвой, а дамским кремом для депиляции волос, выпучив глаза, орал при них на пожилую просительницу: «За что я вам дам место? За ваши красивые глаза?»
«Если он сейчас повысит на меня голос, я не выдержу и его придавлю», — подумал Георгий. Покосился на Яцека и понял: друг думал о том же. Но, вопреки ожиданиям, кладбищенский паук остался жив и даже начертил им на самоклеющемся листке схему, как пройти к нужному участку.
Малышев был похоронен в старой части кладбища, на семейном участке за кованой чугунной оградой. На иссиня-черном мраморном кресте вызолоченными литерами была запечатлена печальная хроника одной семьи:
Аполлинарий Поликарпович Малышев 1887–1959
Елизавета Андреевна Малышева (Спасская) 1913–1979
Виссарион Аполлинарьевич Малышев 1910–1995
Юрий Андреевич Малышев 1975–2001
Со стороны реки дул пронизывающий ветер. В воздухе висела изморось. Было сыро и холодно. Георгий достал из внутреннего кармана плаща плоскую бутылку, разлил водку в пластиковые стаканы:
— Давай помянем хорошего парня.
Яцек взял стакан.
— Кого поминать будем? — спросил осторожно.
— Вот его, — Георгий кивком указал на крест, — Юрия.
Опустив глаза. Яцек смотрел в свой стакан:
— Сослуживец?
— Да.
— Погиб?
— Да. Глупо так. Двадцать шесть лет…
— Как?
— Сам…
— Сам?
— Да. Застрелился.
Яцек поднял глаза. Посмотрел на Георгия, на могилу.
— Когда?
— Месяц назад. А я узнал только сегодня. Такая вот хреновина, — вздохнул Георгий. — Ну, как говорится, пухом ему земля!
Они выпили. Яцек спросил:
— Так, у вас теперь шухер из-за него?
Он вообще умел ловить ситуацию с полуслова.
— Нет, — ответил Георгий. — Кроме меня и шефа, никто ничего не знает. В принципе и не обязаны. Он уволился незадолго до того…
— Странно, — заметил Яцек. — Что-то произошло?
Георгий пожал плечами: не знаю.
За могилой с любовью ухаживали. У подножия креста в вазе стояли свежие гвоздики. Деревянная скамейка в ограде недавно была окрашена в цвет ранней зелени. Георгий просунул руку сквозь прутья решетки, положил на край каменного бордюра свой букет.
Все равно в голове не укладывается, что Юра — там. Еще недавно Георгий мог, не кривя душой, заявить: я хорошо знал Юру Малышева. Сегодня — нет. Нет, он плохо знал Юру! Очень плохо, ведь если бы знал хорошо, то заметил бы, что с Юрой что-то происходит. Человек не стреляется без причины. Юра работал с ним бок о бок и ничем не вызвал подозрений. Может быть, в ту минуту, когда они молча доигрывали отложенную партию в шахматы, Малышев думал о том, что позже совершит?
И этого Георгий тоже не мог себе простить.
Неужели Малышев правда застрелился из-за любви? «Из-за такой ерунды? — подумал Георгий и сам себе подтвердил: — Именно из-за ерунды и стреляются в двадцать шесть лет». Сейчас ему самому тридцать пять… Каким он был девять лет назад?
И как всегда, когда пытаешься вспомнить не событие, а свое внутреннее состояние в то время, оказывается, что не можешь. Кажется, что всегда ты таким и был, как сейчас, — тертым калачом, стреляным воробьем, которого на мякине не проведешь. И уж тем более на такой ерунде, как большая, но чистая… Господи!
