Станислас-Андре Стиман - Вынужденная оборона
— Умоляю тебя, прекрати говорить о Вейле! Я устала, хочу спать.
Ноэль испытал приступ еле сдерживаемого гнева. Растянулся на кровати в пижаме, подложив руки под затылок, укрылся одеялом и повернулся на бок, твердо решив, что рта не раскроет, даже если в доме вспыхнет пожар. Такие капризы, в коих он иногда часами и абсолютно против желания замыкался, были местью, местью слабого. Но невозмутимое спокойствие Бэль, ее врожденное плутовство, манера, с которой она легко выпутывалась их самых сложных обстоятельств, сводили на нет самые пылкие обвинительные речи и не оставляли ему иного выбора, как прибегать к грубости, вспыльчивости или горькому презрению.
Ноэль желал услышать: «Не хочешь меня поцеловать?», направленное на примирение, щадя при этом его мужское самолюбие, или певучее «Спокойной ночи!», означающее «Вот видишь, я-то на тебя не сержусь!» Обычно он отвечал «Нет!» в первом случае и полным молчанием во втором.
Но тщетно бесконечно ворочался он на ложе, взбивал подушку, грубо отталкивал Ванду: тишина нарушилась лишь спустя долгое время мерным дыханием охваченной сном Бэль.
Так начались для Ноэля муки, которые потом ему пришлось испытывать денно и нощно. Уже на следующий день только мысль о них вызывала у него с наступлением вечера жажду убийства. Слышать во тьме мерное дыхание Бэль, чувствовать, что она безмятежна, без малейших угрызений совести, задевать невзначай бесчувственное плечо или бесчувственную ногу, и бесконечно спрашивать себя в какой степени она виновна, питает ли еще любовь к растянувшемуся рядом мужчине, будет ли еще любить, если узнает всю правду! Засыпать в конце концов лишь на заре и становиться жертвой кошмаров.
Ноэль выходил из этих испытаний с сильно бьющимся сердцем и страшной болью в висках. Одна лишь мысль усесться перед мольбертом, схватить карандаш или перо приводила его в ужас. Он бросался на газеты, читал и перечитывал статьи, посвященные «его» преступлению, досадовал, что находит в них лишь повторы или незначительные подробности. Затем хватал шляпу и уходил бесцельно слоняться по улицам, глубоко вдыхая воздух, в надежде освободить грудь от сжимающего ее бремени.
А Бэль, между тем, преспокойно занималась своими делами, встречалась с подругами, приносила в складках платья запах английских сигарет или осеннего дождя на плаще.
«Поработал бы!» — говорила она без особого убеждения, остерегаясь задавать Ноэлю малейший конкретный вопрос, либо потому, что считала его плохое настроение безосновательным, либо из страха узнать истинную причину.
Он отвечал «Зачем?», или же глядел на нее, качая головой, как будто это было выше его понимания. За столом он не притрагивался к пище, но пил безмерно. Однажды после обеда он, в приступе гнева, искромсал один из своих пейзажей и выставил его на видном месте на мольберте так, чтобы Бэль смогла обязательно его увидеть, как вернется.
Она и увидела, но ничего не сказала.
Лишь поздно вечером, уже в постели, она прошептала далеким голосом: «Этот голубой домик мало чего стоил, но холст еще мог пригодиться».
Иногда она приносила свежие новости, узнанные Бог весть где, но подлинность которых не вызывала сомнений. Так Ноэль узнавал от нее больше, чем из газет.
— Бедная Джоан! Полиции все известно о нежных чувствах, которые она питает к секретарю ее отца, Абдону Шамбру.
— Нет, правда?
— Предположи, что Иуда Вейль раскрыл этот секрет. Он был такой человек, что не перенес бы, что его дочь влюбилась в мужчину низшего сословия. Всем было известно, что у Абдона преступное прошлое и что Вейль держал его в своей власти.
— И какой вывод ты из этого делаешь?
— Я-то никакого. Но полиция задает себе вопрос, не ударил ли Шамбр, в момент приведения приговора в исполнение, первым. А еще спрашивает себя, в какой степени Джоан, всегда ненавидевшая отца, была заинтересована в его смерти. Ведь Иуда был способен лишить ее куска хлеба и наследства. А без приданого Абдона бы и след простыл!
— Это всего лишь предположения…
— Конечно! Но, на их несчастье, ни Джоан, ни Шамбр не могут удовлетворительным образом доказать, чем занимались в ночь преступления. Джоан уже три дня находилась в провинции у одной подруги, которой в пятницу вечером пришлось срочно уехать в Лондон по делам. Ну она и вернулась одна на своей «шкоде». Заявила, что поужинала по дороге в какой-то харчевне, точного места и названия которой не помнит. Доехала до дому около часа ночи. Но ведь прекрасно могла проехать мимо харчевни, прибавить газу и вернуться до полуночи. Полиции кажется также странным, что она сразу же не известила родителей о своем возвращении.
— И что она ответила?
— Что тщетно стучала в дверь отца, к мачехе тоже стучала, ну и решила, что они спят.
— А Абдон?
— Заявил, что будто бы лег в девять часов и беспробудно проспал до утра. Его комната на четвертом этаже, а это, по его словам, как раз и объясняет, что он не услышал никакого подозрительного шума с первого.
Ноэль испытал запоздалую дрожь, подумав, что его могли застать с орудием убийства в руках. Он был настолько потрясен пустой обстановкой дома, что ни разу не задал себе вопрос, находились ли в нем в момент убийства обычные его обитатели.
— Но, Юдифь, в любом случае, дома не было?
— Играла в бридж у друзей. Вернулась примерно за час до Джоан.
— Но ведь это значит…
— Да, она тоже вполне могла нанести удар Иуде. Ее немое отчаяние заставило полицию пока что отнестись к ней с уважением и оставить в покое. Но ведь известно, что ревность может быть очень сильным поводом к убийству…
— Да разве Юдифь ревнива! Ведь она чуть не каждую неделю знакомила Иуду с молодыми красивыми женщинами.
— Ах, да это лишь для того, чтобы выжить других, которых она считала куда опаснее. Любовницы приходят и уходят, а жена остается. Юди всегда, во всем своем поведении, вдохновлялась этой аксиомой. К тому же, ей очень нравилось строить из себя жертву.
У Рэнэ тоже были свои собственные источники сведений. Только пересказываемые ею слухи отличались меньшим правдоподобием:
— Говорят, что фаянсовые статуэтки эпохи династии Минг исчезли из витрин.
— Говорят, что полиция нашла на халате убитого женский волос.
— Говорят, что камердинер Тоэн уже год как не получал зарплату.
Эти «доклады» представлялись в условном наклонении в предположительной форме и, пусть даже неравная, представлялась ему предпочтительнее бездействия, в коем он пребывал. Ему казалось странным и даже тревожным, что его оставляют в покое. Может быть, на каком-нибудь из допросов он сможет узнать какими данными действительно располагает правосудие…
Среда прошла без особых происшествий.
В этот день Иуда Вейль отправился в последний путь. Ноэль хитро сослался на недомогание и остался в постели. Бэль, вроде, обману не поверила, но и не стала настаивать на том, чтобы он сопровождал ее. За всю свою жизнь Ноэль ни разу не шел за катафалком. Даже на улице обходил похоронное бюро.
Четверг оказался самым обычным днем. Бэль, соблазненная теплой позднеосенней погодой, подумывала о том, чтобы поехать в выходной на природу…
И, наконец, в пятницу утром, когда Бэль куда-то вышла, а Ноэль пытался обмануть свое нетерпение раскладыванием пасьянса, железные ступеньки наружной лестницы задрожали от чьих-то шагов.
Шаги медленно и грузно поднимались.
Ноэль едва успел собрать карты и принять подобающую позу.
В стекло двери уже стучали.
Он обернулся, отдавая себе отчет в собственной бледности.
За остекленной дверью, заслоняя дневной свет, стоял какой-то мужчина с огромным поднятым кулаком в шелковой перчатке.
Глава 7
Ноэль открыл неспешно, с деланным удивлением, смешанным с некоторой подозрительностью…
Мужчина тотчас снял котелок. Весил он кило сто и явно запыхался от короткого восхождения.
— Месье Ноэль Мартэн? — осведомился он глуховатым голосом, мало соответствующим его внешности.
— Он самый.
— Онорэ Мария, комиссар по судебным делам. Буду признателен, если сделаете милость и предоставите мне возможность с вами побеседовать.
Ноэль кончил тянуть створку двери к себе:
— Охотно. Хотя и не понимаю…
Незнакомец не удостоил его ответом. Без спроса прошел на середину мастерской, где неподвижно застыл, свесив руки и сжимая шляпу пальцами в перчатках.
— Может, присядете?
— Благодарю.
Толстяк, наверное, на своем веку уже подвергся неоднократным злоключениям, вселившим в него предубеждение относительно выносливости стульев и кресел, поскольку остановил свой выбор на ларе, в котором Бэль хранила старую одежду.
Он уселся на него с таким видом, будто бы его надолго приговорили никуда оттуда не двигаться. Ноэль остался стоять, устремив на него вопросительный взгляд.
