Лео Мале - Французский детектив
Он встал, пошел к выходу и со злостью захлопнул за собой дверь. Его противник в споре тихонько засмеялся, тоже встал и пошел к выключателю. От слабых лампочек, висящих под самым потолком, в комнате разлился желтоватый свет. Ленанте снова уселся у печки. Длинноволосые спорщики все еще убеждали друг друга вполголоса, слишком поглощенные своей дискуссией, чтобы прореагировать на новую стычку Ленанте и Лакора. Поэт задумчиво курил трубку. Мальчуган прикидывал возможные расходы и доходы. Испанец и расклейщик афиш спали.
Кажется, это произошло в тот же самый день. А может быть, в другой. В спальню вошел худой человек с длинными волосами и бородой, в сандалиях на босу ногу, стуча по полу суковатой палкой, и спросил:
— Товарищ Дюбуа здесь?
— Нет, — ответил кто-то.
Вошедший потянул носом воздух.
— У вас тут воняет. Воняет табаком.
Тут он увидел, что Поэт курит. Он бросился к нему, вырвал изо рта трубку и с силой швырнул ее в стену. Трубка раскололась. Послышались протестующие голоса, а Ленанте сказал целую речь:
— Товарищ Гарон, ты только что совершил авторитарное действие, недостойное анархиста. Ты случайно не рассчитываешь заставить всех нас следовать твоему примеру и вставать на четвереньки для поедания растений, поскольку, согласно твоей теории, иной способ их употребления противен Природе? Ты волен поступать как тебе угодно, разоблачать вредоносность табака — я и сам абстинент, не курю, — но ты должен влиять на рабов этой привычки убеждением, аргументами, а не авторитарными действиями.
Случившееся послужило поводом для затянувшегося оживленного спора.
Подросток спустился в метро на Итальянской площади. Он поехал на улицу Круасан, в газетный квартал, купить несколько дюжин экземпляров вечерних газет, чтобы перепродать их в тринадцатом округе, поблизости от общежития вегетальянцев. В восемь вечера он подсчитал свой скудный заработок, свернул непроданные номера и сунул сверток под матрас. Усталые ноги понесли его в Дом профсоюзов на бульваре Огюста Бланки, в «Клуб инсургентов», где обсуждался важный дискуссионный вопрос: «Кто виноват, общество или бандит?»
На диспуте он встретился с Альбером Ленанте и двумя другими товарищами по убеждениям, с которыми был особенно близок с тех пор, как стал общаться с парижскими анархистами. Один, двадцати лет, уклонялся от военной службы. Его каждую минуту могли арестовать и передать военным властям, из-за чего никто не называл его фамилии, ограничиваясь расхожим именем Жан. Второго, постарше, звали Камил Бернис. Оба были учтивы, незаметны, не лезли в чужие дела, но и о своих не слишком распространялись. У обоих было решительное, волевое выражение лица, а в глазах порой вспыхивал огонек фанатизма.
Бернис и Жан не жили в общежитии вегетальянцев, но после дискуссии в «Клубе инсургентов» все вчетвером направились туда. И до поздней ночи, сидя на кровати, под зловещее завывание декабрьского ветра, который бился в стекла, при свете керосиновой лампы, робкий огонек которой не мог потревожить покоя спящих товарищей, обсуждали достоинства и недостатки экстремизма. Альбер Ленанте был уклончив и, казалось, не имел четкой позиции по данному вопросу… Хотя, возможно, он вынашивал грандиозный план, грандиозный и утопический — тот самый, который в общих чертах изложил некоему Лакору.
Ворчливый голос комиссара Флоримона Фару донесся до меня как сквозь двойной слой ваты.
— Ну, пошли, Бюрма? Какое у вас странное выражение лица. О чем вы думаете?
Я встряхнулся.
— О своей юности. Кто бы мог подумать, что все это было так давно.
Глава 4
Кое-что о мертвеце
Мы вышли. Едва переступив порог, я набил трубку и закурил. Не в обиду будь сказано тому недотепе (если он еще жив), который разбивал чужие трубки и досаждал другим своими нотациями, дым, наполнивший мои легкие, принес мне некоторое облегчение.
Флоримон Фару прибыл в больницу на служебной машине, но шофер-полицейский был в штатском. В ожидании шефа он тоже курил, глядя, как проходят по виадуку поезда метро. Машина стояла в ряду других перед входом в больницу. Но как они все ни старались не привлекать к себе внимания и скрыть ведомственную принадлежность автомобиля, присутствие полиции было таким же очевидным, как кривой нос на лице Авеля Бенуа.
Пока мы шли к машине, я украдкой оглядел близлежащее пространство — от сквера Мари Кюри до площадки, на которой стоит памятник Филиппу Пинелю, облагодетельствовавшему умалишенных гуманными методами лечения. До него их лечили в основном битьем. «Я подожду вас», — обещала мне цыганка. Может быть, она и ждала, но в периметре не было видно ни одной красной юбки. Все эти споры, разговоры, проверки и прочая кутерьма заняли много времени, и на улице уже начинало темнеть, а из-за всепроникающего тумана сумерки в этой части города сгущались быстрее. Однако было еще достаточно светло, чтобы не спутать изящный силуэт девушки с будкой дорожных рабочих. Белита не ждала меня… и не собиралась ждать… или, скорее всего, ее спугнуло прибытие Флоримона Фару. Ведь она из племени, которое чует полицию за километр.
Шофер занял место за рулем, инспектор Фабр рядом с ним, а мы с комиссаром уселись сзади.
— Ну, где же мы сможем выпить и поговорить? Вы Бюрма, не вылезаете из бистро…
— Вам это известно из докладов полицейских, конечно? — спросил я. — Но вы же знаете, чего стоят эти доклады. Ладно, раз сегодня я разворошил свое прошлое, поедем к Розесу на Итальянскую площадь. У меня остались превосходные воспоминания о круассанах, которые там подают.
— Согласен. Жюль, на Итальянскую площадь. Нестор Бюрма проголодался.
Машина тронулась, проехала под опорами виадука и покатила по бульвару.
— Я не голоден, — сказал я. — Я подумал о круассанах, потому что мне частенько случалось в былые времена съедать три или четыре штуки с кофе у стойки в этой пивной, а расплачиваться только за один.
— Почему вы мне это рассказываете? — мягко спросил Фару. — Вы считаете, что у вас недостаточно дурная репутация?
— В наши дни дурная репутация приносит доход. Моя еще слишком хороша. Я рассказываю вам это, потому что впадаю в детство и потому что мне кажется смешным вернуться в обществе полицейских туда, где я откалывал не вполне законные номера.
— Это было так давно, — сказал Фару.
— Да, припев известный: ведь есть истечение срока давности преступления.
— Не говорите вздор. Смерть Ленанте выбила вас из колеи. Плевать мне на ваш мухлеж с круассанами. Но вам, конечно, известно, что так называемое истечение срока давности рассчитано на дураков и в случае серьезного преступления оно практически не принимается в расчет. Наши досье никогда не бывают полностью закрыты. Бывает, что какой-нибудь убийца, ушедший в свое время от правосудия и мнящий себя в безопасности, попадает в идиотское положение, когда ему вдруг приходится вспомнить о кое-каких пренеприятных вещах многие годы спустя после совершения преступления. А вы знаете, почему так случается? Потому что нераскрытое преступление ожесточает упорство следователя, становится делом его жизни. Тем более что публика не скупится на сарказмы, и провал, даже единственный, — это черт знает что. Есть, конечно, такие, кому на это наплевать, но не все. И вот следователь пережевывает дело без конца, выискивая малейшую зацепку, которая позволит ему расквитаться с преступником. Потому что на этой стадии это уже вопрос мести, личного удовлетворения.
— Например, старик Бален, — сказал инспектор Фабр, который слушал рассуждения Фару внимательнее, чем я.
Я не стал спрашивать, кто такой Бален. Поскольку речь не могла идти, по всей видимости, о старой актрисе кино по имени Мирей, мне было все равно. Но Фару продолжал:
— Да, Бален. Он как раз свихнулся на деле, которое будто бы произошло в этих краях, хотя и это под сомнением. Служащий с крупной суммой денег бесследно исчез где-то в радиусе моста Толбиак в тысяча девятьсот тридцать шестом году. Бален прямо из кожи вон лез, чтобы раскрыть это дело, и все впустую. Это подорвало его здоровье и уверенность в себе: все последующие дела он вел не блестяще. Зациклился на разгадке тайны до кретинизма. В сорок первом немцы отправили его в концлагерь. Он вернулся, но лагерь его доконал, и он стал настоящим психом. Сейчас на пенсии, но ребята в конторе говорят, что он все еще ищет преступника.
— Если вам угодно выслушать мое мнение, шеф, — сказал Фабр, — я нахожу, что он просто далеко зашел в представлениях о профессиональной чести, и это его извиняет.
— Он спятил, только это и может его извинить. Мы в полиции не боги, бывают проколы. Дело Барбалы, помните? Сюзанна Барбала, малышка одиннадцати лет. Ее тело, изрезанное на куски, нашли под сценой кинотеатра «Мадлон» в тысяча девятьсот двадцать втором году и так никогда и не установили, кто совершил преступление. А вообще-то все это — пустые разговоры, вернее, разговоры ради разговоров.
