Галина Щербакова - Скелет в шкафу
Юрай печально смотрел вокруг. Какое-то скорбное место, как будто что-то здесь затевалось и было брошено, что-то должно было произойти, а не случилось, от всего места веяло тоской и обидой, и вроде веяло целенаправленно на него, Юрая, ведь он как-никак торчит среди деревьев, травы и кустарников, венец природы, торчит, можно сказать, без всякого прока. Надо было уходить, и Юрай стал огибать мусорные колдобины. И если пришел он почти спокойно, выйти уже было трудно. Болели ноги. Он упирался палкой, ища устойчивой дороги, разгребал себе путь, и это мелькнуло в кустах. Юрай поднял с земли круглую штуку, которую цепляют журналисты на пиджаки на высокого рода мероприятиях. На картонке было написано: «Спи, мой беби!» Юрай ковырнул пальцем. Картоночка была вставлена в визитку Красицкого как участника кинофестиваля. Значит, сначала шел Красицкий, сверху – беби, и все вместе валялось тут в траве, невдалеке от места, где была убита Ольга.
И что бы это значило? Какую еще смерть скрывало это место? Что за беби? Подумать же страшно, если взять и додумать до конца, к примеру, мысль: «Здесь ее, Ольгин, ребенок, сюда она ходит, тогда понятно, почему пришла и в тот раз… А раз могилы нет, – думай, Юрай, мысль, думай, – значит, криминал? Еще один криминал. Так сколько же может их быть на одну заплеванную опушку? Во всяком случае одно легче – появилась некоторая ясность прихода сюда Ольги. Не на свидание. Пришла к „беби“, а мимо шел лютый человек».
И как бы в подтверждение, в доказательство существования такого человека валялась невдалеке скомканная старая пустая пачка «Казбека». Господи, неужели это еще курят? Пачка была выжелтевшая, с потеками. Явно другого времени. Он не стал даже ее поднимать.
На обратной дороге Юрай зашел к тетке Кравцовой. Не то что по дороге, пришлось делать загогулинку по пути, но зашел как бы случайно. На что Кравцова даже не удивилась.
– Ноги расхаживаешь? – спросила она. – Сказывают, тебя сильно побили.
– Да было… – засмеялся Юрай. – Влез не в свое дело.
– Не лезь, – резонно заметила Кравцова.
– А я любопытный до дури. Меня, если что зацепит, то я, пока не дознаюсь…
– Тогда тебя правильно бьют, – сказала Кравцова. – Есть для дознания поставленные люди. Они, конечно, теперь боятся, потому что много безобразий, которые им трогать не разрешают. Вор и жулик нынче из непростых. У них и охрана своя, и оружие… Жить теперь надо тихо, и хорошо бы слепым и глухим.
– Ну напугали! Не так страшен черт… Я тут гулял, венок для Красицкой нашел… Весь засох, один каркас.
– А сколько их по дороге, венков! Видимо-невидимо… Автомобильщики бьются как оглашенные. Я теперь никакому венку не удивляюсь.
– У них одна дочь была? – спросил как бы между прочим Юрай Кравцову.
– Куда ей второго? Она за этой-то не смотрела. Девчонка-покойница росла как хотела. Ее мать, тоже, прости господи, покойница, собаку больше любила. Когда собаку эту кто-то отравил, так сама чуть умом не тронулась. А когда Светке твоя медсестра Таська аборт делала и чуть не сгубила, так мадам даже не приехала. Сами мы тут колготились…
– Так у нее там собака похоронена? – спросил Юрай.
– Вот видишь, ты какой… Я тебе про то, как чуть девчонка не померла, не окажись рядом моя золовка, а она врач по этому делу, померла бы Светка, хотя она и так померла до сроку, такая у нее, видать, судьба жизни. А собака – да: там похоронена… Мадам туда часто ходила, вообще хотела похоронить во дворе, но сам распалился до крика в доме. Отнесли на черное место.
– Почему черное?
– А оно не для людей сделано. Другое значение имеет. И даже собаку там лучше бы не хоронить. Все-таки у собаки тоже душа есть… А на это место душа не придет, туда хода нет… И ты не ходи…
– Это как же? – Юрай возбудился от неожиданно мистического поворота дела, вот, кажется, забыл, а оно само идет в руки, это «нечто», которое потом ляжет, – раскинется в его романе.
– Там люди много раз начинали что-то делать, и все кончалось плохо. То помирали на ровном месте, то все сгорало… Но это уже давно было… Теперь дураков нет… Ты заметил – там все в ямах, как в ранах… До сих пор место себя не заростило. Туда никто не ходит, только придурошные городские. Вот и эта Красицкая похоронила там собаку. Ну и где она сама, по-твоему? То-то… И ты туда не ходи… Ты человек больной, ломаный… Тебе немного надо…
– Не пойду, – твердо пообещал Юрай. – Я ж не знал, что у вас тут такие места…
– Теперь знай, – назидательно произнесла Кравцова. – А я ей говорила: не ходи к собаке, ну закопала – и забудь. Она же мне глупости в ответ: «Мой беби меня ждет». Дождался… Может, она с ним жила, как ты думаешь? Некоторые живут с животными.
– Да бросьте! – почему-то оскорбился за Ольгу Юрай. – Случается, конечно, но это редкая патология…
– Нашего народу много, – философски ответила Кравцова. – У нас даже если редко, все равно в большом количестве получается. Это нам про себя надо знать.
«Она права, – думал Юрай, возвращаясь домой. – Мы страна больших количеств. Наши малости – ого-го! Их бояться надо… Количественный мы народ, количественный…»
«Странная женщина, эта Кравцова, – думал Юрай. – Непонятно, сколько ей лет. Пятьдесят или семьдесят? Временами совсем старуха. А вот заговорила страстно про негожее место, и подумалось, что сила в женщине не истощилась, что изнутри она куда моложе и горячее».
Это ненужное ему открытие повело его опять к могиле собачки, а не домой, до которого было уже рукой подать. Непостижимая логика наших чувствований и разумений толкнула Юрая назад, потому что он понял: негоже оставлять на земле какую-никакую улику. Надо взять: старую пачку от папирос, чтобы убедиться окончательно, что она старая.
Но пачки не было. А когда он своим небыстрым ходом подходил туда, где она была, то явственно слышал, как смачно хрустнули ветки от тяжелого хода там, где уже вовсю должен был начинаться лес.
Вечером у него подскочила температура, а Нелка именно в этот день решила остаться в Москве, «чтоб помыться по-человечески». Юрая аж взбрасывало на кровати, такой был озноб. К середине ночи он просто стал терять сознание, и тут пришла Кравцова. Юрай плохо видел и плохо соображал, а женщина поила его каким-то питьем, натирала чем-то его виски, палила какие-то свечки. К утру он уснул, а Кравцова еще долго сидела на крыльце, глядя на сереющее небо, и думала, что не будь у этого парня зажженных окон, она бы и не сообразила, что он помереть может. А так – обратила внимание. И как после этого не верить в судьбу? Именно в этот день не приехала его жена, именно в этот день он поперся на «черное место», а после этого – Богу-то слава! – зашел к ней, а она после этого все думала – минет его беда или не минет? Думала и смотрела в его окна, а они все горят и горят, горят и горят. Вот пришла и, слава, слава богу, ухватила, что называется, за кусок рубахи. Еще чуть-чуть, и ушел бы мужичок в неведомые края, а почему – так бы никто и не узнал. Под утро Кравцова людей всегда жалела. Стоило их какое-то время не видеть, и отступало постоянное неприятие людской природы, которая Кравцовой не нравилась настолько, что она не считала нужным это скрывать. Счастье Юрая было в том, что он заболел с ночи. В то самое время, когда ночная женщина Кравцова теплела душой.
Утром Юрай проснулся мокрый как гусенок и абсолютно здоровый. В комнате чудно пахло, и было странное ощущение, будто его хорошим душистым мылом вымыли изнутри, он как бы лучше слышал и видел, воздух, входя в него, достигал каких-то немыслимых глубин и дальностей, живот был втянутым и плоским, как в его четырнадцать-пятнадцать лет. Хотелось есть. Безумно хотелось есть.
Открылась дверь, и появилась Кравцова.
– Тебе сейчас нужна манная каша, – сказала она, и тут он вспомнил, что ее руки с ним что-то делали ночью и ему было почему-то плохо от одного этого воспоминания.
– Не думай, – сказала Кравцова. – Не возвращайся туда. Ешь кашу…
Юрай ел жадно, но и смущаясь этого. Проходила оглушительность внутренней чистоты, но он возвращался, хотя чуть было не кончился вовсе…
– У меня, говорят, в детстве были такие температурные приступы, – объяснил Юрай. – Меня вылечила бабка. Мама пошла на это и имела неприятности на работе.
– Ну, считай, я тоже бабка, – усмехнулась Кравцова. – Только это у тебя не детское. Другое…
Она поджала губы и смотрела на Юрая, ожидая, что он сам все поймет и скажет.
Но Юрая занимало не это. Его занимала гостья-спасительница, причудливо вплетенная в семью режиссера Красицкого. С какого боку? Почему? По закону соседства? Не тот случай… Вчера она рассказала ему, что тоже кого-то спасла в их семье… Чертова манная каша, от нее не оторваться, но с ней уходит божественная ясность промытого пробуждения.
– Черт знает что! – воскликнул Юрай. – Я был как новенький. А от вашей каши стал абсолютно вчерашний.
