Последняя шутка Наполеона - Григорий Александрович Шепелев
Мылись подруги в отличной рубленой бане у соседей напротив, которые до сих пор вспоминали Ивана Яковлевича, чинившего им цветной телевизор, и Риту в возрасте школьницы, воровавшую у них яблоки. В этой-то самой бане и приключился однажды очень большой скандал. Когда уже парились, айфон Светы, который лежал в предбаннике, заиграл. Отбросив мочалку, Света к нему пришлёпала и всего лишь одну минуту поговорила с Танечкой. Та ей в бешенстве сообщила, что Рита вновь публикует на разных сайтах свои стихи, притом уже новые. Подбежав к подруге, которая, наклонившись, ковшом смывала с волос шампунь, Света изо всей силы врезала ей по жопе и завопила:
– Дура! Ты – в розыске! На тебя заведено дело! Официально! Сюда за тобой не едут лишь потому, что никто не хочет делать из тебя мученицу, понятно тебе? Но если ты будешь лезть на рожон, тебя моментально отсюда вытащат и возьмут под стражу! Кретинка!
– Я не могу не писать стихи! – заорала Рита, сразу поняв, о чём идёт речь, – что мне ещё делать на берегу, когда не клюёт? Ты отлично знаешь – я ненавижу всякие игры и, вообще, развлечения! Убивание времени – это именно то, что я ненавижу!
– Ну и пиши ты свои стихи! Зачем их выкладывать?
– Твою мать! Мой голос – это единственное, что у меня осталось! Как не звучать ему?
– Ты свой телефон теперь хрен возьмёшь с собой на рыбалку! – бесилась Света, – убью!
За ужином помирились. Включили "Лихо Москвы". Оно сообщало в новостных выпусках, что поэт Рита Дроздова, которой инкриминируется активное разжигание ненависти и экстремизма, выложила в Фейсбуке и на двух сайтах четыре новых стихотворения. Прозвучал комментарий главы пресс-службы Следственного комитета – дескать, разыскиваем и скоро найдём, никуда не денется, и экспертный взгляд известного литературоведа Дмитрия Бликова – дескать, даже Цветаеву за её стихи про Белую гвардию в годы массового террора не репрессировали, и если вы ставите вне закона Риту Дроздову, тогда сжигайте и весь Серебряный век российской поэзии.
За окном уже полтора часа было непроглядно. В печной трубе грохотал леденящий ветер. Он прилеплял к мокрому стеклу последние листья, сорванные с кустов. По крыше то барабанил, то едва слышно шелестел дождь.
– Налимья погода, – сказала Рита, выключив радио, – я пойду на рыбалку.
– Ритка, – внезапно оторвалась от гречневой каши с тушёнкой Света, не обратив внимания на слова подруги, – а почему он это сказал? Ну, типа, если вы ставите вне закона Риту Дроздову, тогда сжигайте и весь Серебряный век? Что, разве Мандельштам, Ахматова и Цветаева были ещё худшими экстремистами?
Рита допила чай. Сказала:
– Не знаю. Это тебе должно быть виднее! Ты ведь у нас юрист.
– Но я не филолог! Я не читала этих поэтов! Ты можешь мне объяснить без своего … выпендрёжа, что он имел в виду?
– Гадать, что имел в виду Дмитрий Львович, я не берусь, – зевая, сказала Рита и тут же стала гадать, – ну да, Мандельштам написал один очень меткий стишок про Сталина, и за это его сгноили. Но, полагаю, Бликов говорил о другом. Серебряный век – это ведь на самом деле век бриллиантовый. Золотому веку – ну, то есть Пушкину с Лермонтовым, до той же самой Цветаевой далеко.
– За что же её сжигать?
– За то, что она глобально безжалостна к любой лжи, к любой подлости, к любой серости. А всё это – качества любой власти. Этой – особенно. Вот, послушай!
Закурив, Рита прочла на память "Тоску по Родине". Обе долго потом молчали.
– Это отлично, – сказала, наконец, Света, также взяв сигареты, – ей, значит, всё равно, на каком языке быть никем не понятой? О, как я её понимаю!
– Ты ещё можешь её понять, – согласилась Рита, – но понимающих год от года делается меньше и меньше. Это, заметь, написано про двадцатый век, про первую треть. Казалось бы – всё, конец! Но ведь через тридцать лет – Элвис Пресли, "Битлз", "Квин", Цой, Высоцкий! Все остальные, которых я не смогу перечислить и до утра! Конечно, о каждом из направлений музыки можно спорить, но каков взрыв? Вот именно это вселяет в меня надежду.
– Ты думаешь, в двадцать первом также прогремит взрыв? – усомнилась Света, прикуривая.
– Не знаю, – несколько раз мотнула головой Рита, – чёрт его знает! Хотелось бы. Но пока всё очень тоскливо. Я – на рыбалку, Светка!
И встала. Лицо её было злым.
– Ты что, долбанулась с десятого этажа башкой? – заорала Света, – какая на хер рыбалка? Ночь за окном! Вдобавок, ещё гроза!
– Налим именно в такую погоду очень активен. Черви у меня есть – вчера накопала, да не пошла. У деда в столе, по-моему, лежат донки! Пойду, взгляну.
Света побежала за Ритой в нижнюю комнату, продолжая визжать про ночь и грозу. Рита отвечала, что молодой налим – рыба очень вкусная. Открыв стол, она откопала в одном из ящиков пару донок со звонкими колокольчиками, слегка тронутыми ржавчиной. Снасти были намотаны на дощечки с пропилами. Положив их в пакет, Рита присоединила к ним складной ножик, мощный фонарь и банку с червями, стоявшую возле лестницы в коридоре. Потом она надела штаны, старые ботинки, помнившие её пятнадцатилетние ноги, тёплую куртку, дедовскую фуражку с лётной кокардой и пошла на реку, хлопнув дверью перед взбешённой Светой. К слову сказать, именно она, Света, и откопала среди чердачного хлама эти ботинки Риты, что, разумеется, следовало сделать Наташке месяц назад.
Приближалась полночь. Дождь оказался сильнее, а ветер – резче и холоднее, чем ожидала Рита. Дойдя деревней и полем до перекрёстка дорог, она через буераки и луг направилась к заводи, где всегда водился налим. Плакучие ивы склонялись над этой заводью, свесив тонкие свои ветви к самой воде с обратным течением, точно так же, как двадцать, да и, наверное, семьдесят лет назад. Кусты рядом с ними, не в пример им, видоизменились, став почти дебрями. По крутому откосу соскользнув к берегу, Рита вынула нож и наощупь срезала
