Михаил Литов - Люди Дивия
-----------
- Вряд ли все обстояло именно так, - усомнился Остромыслов, когда я закончил излагать свою версию совершившегося переворота.
- Но я так вижу, - возразил я.
В нарисованной тобой картине, рассудил он, совсем не видать конструктивных сил, призванных охранять порядок и блюсти букву закона. Неужели власть, хотя бы и власть столь сомнительного правителя, как ваш Логос Петрович, совершенно беззащитна и ее в состоянии уничтожить смехотворным наскоком кучка распалившихся лавочников и болтунов?
Я сказал:
- Отвергая мою версию, ты отрицаешь сам факт переворота.
- А чем ты подтвердишь свои слова?
В подтверждение моих слов улочку под нами запрудила толпа ниспровергателей, хмельных счастьем и вином освобождения. Восставший народ шел в обнимку с солдатами, блюстителями порядка, агентами государственного и частного сыска, телохранителями вчера еще важных особ. Остромыслов вынужден был прикусить язычок.
Я вполне могу оказаться человеком, который первым постигнет глобальный смысл и геополитическое значение потрясших Верхов событий. Но в настоящий момент я размышлял о своих бедах и мысленно перечислял свои потери. Дом, жена, рукописи... Исчез даже ребенок, рассеялся как дым, хотя Дарья уверяла, что в положенный срок он вернется к нам. Но кто устанавливает сроки? И что изменится в нашей жизни, в частности в моей, с его возвращением? И где гарантия, что к тому таинственному сроку я не забуду вовсе о его существовании, о ночи, когда я присутствовал при его странном, почти волшебном появлении на свет? Философия Остромыслова все больше притягивала меня своей необязательностью и неуместностью, а следовательно, всеохватностью, но парень, сознательно привлекая меня к себе, в то же время неким невидимым ножом отрезал присоски, которыми я к нему прилеплялся. Действовал он умело, как прирожденный хирург. Его философия была хороша тем, что она ни к чему не звала внимавших ей, ничего не давала их уму и сердцу и на ее фоне мои возражения и выкладки выглядели весьма и весьма недурно, тоже складываясь в своего рода философию. Главной причиной моего стремления прихватить Остромыслова, поприжать, объять, погрузить в туман сосуществования со мной было ревнивое неприятие той сообщности, которая на моих глазах устанавливалась между ним и Дарьей. Можно сказать, что тут быстро разворачивалась захватывающая любовная интрига. Да, Остромыслов был хорош собой! Затевая выездную страсть, которую прервет его своевременное возвращение в лоно семьи, под жаркое крыло красавицы женушки, совершенной во всех отношениях женщины, он галантно - сама любезность - расшаркался перед Дарьей и предложил ей спуститься на первый этаж, где уже гремела музыка. На редкость куртуазный гость нашего города увлекал доверчивую девицу в горячую стихию танцев. Там тела прижимаются друг к другу, дыхание прерывается от волнения, запах пота кажется нежнейшим благоуханием, там вожделеют... Он поддерживал девушку под локоть, когда они спускались по лестнице. Я повлекся за ними. Мне нечего было возразить на растущее тепло их отношений, нечего было подарить им, кроме своего злопыхательства, которое я более или менее успешно прикрывал улыбкой старого мудреца, снисходительно поглядывающего на забавы молодых. Мне пора было выбираться из недомыслия, из слизи обстоятельств, на которой я не без ловкости выехал из леса и докатился до самого города, но докатился лишь с тем, чтобы здесь лицом к лицу столкнуться с новыми преградами и недоумениями.
---------------
Прижимаясь к девушке в элегически замедлившихся звуках, лишь отдаленно напоминающих музыку и пение, пристроив голову на ее блестяще-кожаном плече, шурша щекой о ее щеку, философ проникновенно шептал в полутемном танцевальном зале:
- Выйду из игры, оставлю мирскую суету, отряхну с ног всякий прах, умою руки, омоюсь весь, сотру с лица пыль и пот, вытру его досуха, сяду за стол, сосредоточусь, сосредоточусь... Сконцентрируюсь. Внимание, внимание, моя воля, мой дух, мой организм, все мое естество, все, что я собой представляю, находится на грани! Так я скажу себе, внушу себе эту мысль.
- Какую мысль? - не поняла Дарья.
- Мысль о сосредоточении. Я сосредоточусь на безмыслии и бесчувствии, на полном отсутствии каких-либо движений души или тела. Я сконцентрируюсь на абсолютной пустоте, сфокусируюсь в великом Ничто. Отсутствие воли проявится как воля. И тогда неизвестно где, как и почему прозвучит слово, которое необходимо зафиксировать на бумаге. Это и будет мой труд. Это будет мое Я.
После некоторой паузы, содержавшей в себе беспочвенное усвоение сказанного философом, девушка осторожно и робко спросила:
- А что же делать мне?
Остромыслов теснее прижал ее к себе, его дыхание прониклось еще большей сладостью. Он пояснил:
- Отряхни прах, отойди от суетящихся, сними с себя одежды, ложись в постель. Сконцентрируйся. Сосредоточься на ожидании, но не думай о том, чего и кого ты ждешь. Не терзай себя напрасными движениями души и тела. Погрузись в Ничто. И я прийду.
------------
Разумеется, Дарья была мне верна, оставляя связь, которую мы с ней вынесли из наших похождений в лесу, более глубокой, чем возникшая у нее теперь с попрыгунчиком Остромысловым. Потанцевав, она прибегала к столику, где я в одиночестве пил вино, встряхивалась, думая встряхнуть меня, и весело брызгала при этом во все стороны капельками пота, садилась рядом, прижималась ко мне, и тогда мы со смехом смотрели на Остромыслова, который, став жеребцом, нетерпеливо бил копытом в пол, предлагая девушке еще один тур на пятачке перед бездушно играющим для почти пустого зала оркестром. И он, кажется, понимал эту нерасторжимость нашей связи, не роптал и не завидовал мне, занявшему в сердце Дарьи прочное место. Возможно, немного путаясь, он принимал меня за условного, символического, может быть, даже метафизического отца веселой девушки, не устававшей отплясывать с ним, но это была в действительности большая, грандиозная и нелепая путаница, которую я не развеивал лишь потому, что и сам едва ли толком объяснил бы, кем прихожусь новоявленной мамаше.
Когда она в пятый или десятый раз прибежала хохоча и снова брызнула на меня потом танцевальной лихорадки и усталости, я отставил поднесенный было к губам бокал с вином, усмехнулся и сказал ей:
- Знаешь, я десять тысяч лет стоял на одной ноге над пропастью...
- Когда же это было? - перебила Дарья с живым удивлением и, придвинув свой стул к моему, обвила мои плечи беспокойно ерзающей рукой.
- Да пока ты отплясывала с нашим общим другом.
- Понимаю... Это означает, что необыкновенный человек.
- Так вот, выстояв этот значительный срок, я достиг - а ведь я еще постоянно повторял, неумолчно бубнил: Дарья-Дарья, дара-дара, даром-даром, тарам-парам - достиг великой мудрости, которая дает мне право задать тебе вопрос: не рискуешь ли ты вновь забрести на говорящий камень? Почему ты решила, что твоя история пришла к благополучному концу и его ужасные пророчества над тобой больше не властны?
Нехитрые мысли быстро пронеслись в ее возбужденной головке: возможно, она должна обидеться на меня; не ислючено, мои слова должны огорчить ее как доказывающие, что я ей не друг; наверное, нужно ясно дать понять, что она не потерпит моего учительского тона. Но она не была расположена ни к тому, ни к другому, ни к третьему, ни к чему, что грозило образовать трещинку в наших отношениях. Безмятежная улыбка - ничего взыскующего, сама простота, полное чистосердечие, сплошное бескорыстие! - разлилась по ее лицу.
- Ах, милый, не забивай себе голову пустяками!
Я с притворной строгостью осведомился:
- И это все, что ты можешь мне сказать?
- Ну почему... Я могу дать тебе полезный совет. Ни о чем не думай. Ничего не жди. Ничего не имей. И все будет хорошо. Отречение и самоограничение. Видимое - это только иллюзия. Ты такой же бог, как и тот, который тебя создал. Но он создал тебя, а ты создал лишь иллюзии. Надо избавиться от иллюзий.
Ее большие темные глаза неотступно находились предо мной, уставлялись на меня, преследовали. В гуще этих глубоководных озер таинственно плавали и смеялись черные зрачки. Она не отпустит меня. Я прикован к неким волшебствам, сосредоточенным в ней. Тайна исчезнувшего, но предназначенного к возвращению в урочный час младенца всегда будет брать верх над моими чувственными и умственными порывами. Она не хочет, чтобы я получил наследство. А почему, не знает никто.
-----------
Естествен вопрос, что ощущается на фоне революционного брожения в городе, смены власти, разрушения проклятого прошлого и предчувствия новых неурядиц, когда сам ты лишился всего, обездолен, но отнюдь не сломлен и не готов складывать губы для вопля о пощаде. Предположим, он поставлен. Однако он всего лишь влечет за собой новый вопрос, а именно: какой же из возможных ответов тут более всего подходит? Так и создается заколдованный круг. Не знаю, что было бы, окажись на моем месте другой человек, а я ощущал странный, болезненный подъем сил, некую восторженность и даже маленькую, но победу над недобрым отношением к любовным затеям моих спутников. В разрывах между тучами, обложившими небосвод моей жизни, я взглядом прорицателя, медиума видел, что тот, кто в моем обличье вышел из леса и явился в городские трущобы, не многого стоит. Увы! Это лишь облегченный вариант существа, завернувшегося в некую плоть, по прихоти предыдущего поколения названную Никитой Молокановым. Ловкие ребята вывезли меня из лесной тьмы на заднем сидении, не замечая, что я мало чем отличаюсь от тех, кого оставалось везти лишь на крыше нашего транспорта. Я отвечал, когда меня спрашивали, смеялся в ответ на шутки, танцевал бы, если бы меня пригласили. Я был чересчур легок даже для самого себя. Носить в себе такую легкость становилось неприглядно, непотребно, неприлично, нравственно тяжело, невыносимо и позорно в моральном отношении. Ведя с собой принципиальный разговор, я осуждающе качал головой. Но кто есть кто? Намеренно усиливая взгляд, утяжеляя сердце, творя из разума какое-то вьючное животное, я добился-таки некоторой непричастности к этому под моей личиной контрабандно просочившемуся в город парню. В конце концов я заметил, что он подло корчит мне сатирические гримасы, кривляется, изгаляется, похоже, ничего иного ему и не оставалось в его прискорбном и дурацком положении, в его бесстыжей легкости пушинки, сухого листка, носимого ветром по пыльным дорогам. Он хотел внушить мне древнюю и испытанную в ее вековечной мудрости истину, что негоже пенять на зеркало, когда крива рожа. Не тут-то было! Не на того напал! Я мощно повел рукой, отстраняя пустоголового проказника...
