Фридрих Незнанский - Прощай генерал… прости!
У него не было достойного выхода, кроме единого, который, впрочем, хотя никакой фальсификацией и не пах, однако сам по себе был, конечно, не очень чистым, не корректным, как выражается ученый народ. Но ничего другого не оставалось, и Александр Борисович вызвал Голованова, заявив ему:
— Усаживайся, включай магнитофон, будем с тобой в срочном порядке готовить протоколы допросов покойного Нестерова.
Сева так и отпал.
— То есть как?! — подумал и добавил: — А может, помогли?
— Филипп там работает. Наезд, несчастный случай, мать его! А у меня завтра Бурят на очереди!
— Понял. Но здесь же у нас все-таки не филькина грамота, — он засмеялся над неожиданно пришедшим в голову сравнением, — а серьезная работа нашего Фили… черт знает что… Значит, наверное, лучше оформлять не как официальный протокол допроса, а как его запись и расшифровку с согласия свидетеля. Оно имеется. Но как же его угораздило?
— Филя работает… — повторил Александр Борисович. — Там у Нестерова в сумке остались какие-то важные бумаги. Я не верю в приятные неожиданности, но все-таки, а вдруг? Позже позвонит, но давай и мы не будем терять времени. Да, а что же теперь с Катериной-то?
— Я бы ей ничего не говорил. До полного выздоровления. Уехал — и все. Пусть лучше разочарование в человеке, чем такой удар. Может не оправиться.
— С чего ты взял?
— Демидыч как-то сказал, что она начинает сиять, когда о Генке этом несчастном речь заходит.
— Они разговаривают?
— Ну… так… — И Голованов отчего-то смутился. — Больше о жизни…
— Понятно, что не о смерти!
5
Он чувствовал себя отвратительно, в первую очередь, потому, что знал — придется лгать. И при этом искренно смотреть в глаза, сочинять, чтобы у нее и тени сомнения не появилось. Отвратительная миссия! Но избежать ее тоже невозможно.
За прошедшие дни Катерина настолько окрепла внутренне, что суровая Ангелина Петровна даже разрешала ей немного сидеть. Правда, о переводе в общую палату речи пока не было, так просил Турецкий.
И вот теперь он сидел рядом с ее кроватью и на все лады пел осанну Геннадию Вадимовичу Нестерову. И было за что.
Прилетел Филипп и привез с собой сумку Гены. «Какие-то бумаги» оказались всего-навсего длинной, на десяток страниц, исписанных мелким, но четким, как у большинства военных почерком, исповедью Нестерова обо всех событиях, связанных с гибелью вертолета. И назвал он свой кропотливый труд — явкой с повинной, а в скобках — чистосердечным признанием. И буквально все, над чем трудились целую ночь напролет Турецкий с Головановым, Гена изложил самостоятельно и — то ли ему не отказало чувство юмора, то ли он решил, что так надо делать и в самом деле, — в конце каждой из десяти страниц стоял его автограф, с припиской: «Сделано собственноручно и без всякого давления со стороны, что и подтверждаю».
Хоть плачь, хоть смейся… Но первого хотелось больше.
Это он специально просил у Филиппа разрешить ему потянуть несколько дней, а не лететь сразу. «Явку» оформлял… дурак… чистая душа…
Но больше всего потрясла приписка в самом конце, сделанная на отдельной странице. Это чтобы ее можно было безболезненно вынуть из «протокола». Но — оставить на память.
«Если со мною случится что-нибудь неожиданное, хотя я надеюсь, что не случится и пронесет нелегкая, прошу передать Катерине Ивановне Пшеничной, что я, оформляя свою явку, думаю все время только о ней. И когда я ей говорил там, возле обломков машины, что лично виноват во всем, я клянусь, что не лукавил. Просто не знал тогда всех обстоятельств дела и еще был ослеплен. В чем искренно признаюсь. И прошу у нее прощения за все горе, которое доставил, совершенно того не желая. А еще я прошу простить мою вину и семьи тех, которые погибли. Я знаю, что простить все равно нельзя, и унесу свою вину в могилу. Геннадий Нестеров… апрель, Западный Саян».
Правильно ведь говорят, что в иных ситуациях люди могут предвидеть свою смерть. Видно, что-то происходит в мозгах либо в окружающей человека природе, если он вдруг задумывается… Ну какая, к черту, закономерность может просматриваться в том, что Генка махнул стопарь перед отлетом, чтоб меньше ощущать тряску на борту? Зачем он попер через площадь, когда в том не было необходимости? Куда он торопился? И, наконец, какого дьявола тот несчастный таксист, которого все равно затаскают за то, что сбил ненормального прохожего, гнал как сумасшедший на стоянку, где и без него было навалом автомобилей? Что он выигрывал, кроме кучи неприятностей на свою голову? И все вместе взятое — это и есть жизнь и смерть. А что у человека еще есть, кроме этих двух крайностей? То, что в середине?..
Нет, конечно, даже и не собирался сейчас показывать Александр Борисович Катерине эту «приписку». Он бы и саму исповедь не показал бы, но там имелось несколько эпизодов, которые Нестеров лишь затронул, а суть их теперь могла знать только ближайшая помощница Орлова. Вот с этой не самой благородной целью он и решил навестить больную. Попросит расшифровать отдельные моменты. Под протокол, естественно. Этих записей на аудио- и видеопленках было слишком много, чтобы впоследствии насиловать мозги несчастных судей, которым и без того придется делать очень серьезный для себя выбор. Их ведь тоже не оставят в покое…
Господи, куда ни плюнь!..
— Вот он тут пишет, — Турецкий сосредоточился на тексте и вернулся к прерванному разговору, — что в тот день вы были в сильно возбужденном состоянии, что и стало причиной вашей с ним ссоры. Вопрос к вам я бы поставил следующим образом: поскольку вы объяснили свой нервный срыв тем, что невольно присутствовали при встрече Орлова и Бугаева, скажите, что было причиной, в свою очередь, их ссоры? Или расхождений во взглядах, так?
— Это была не ссора между ними. Расхождений каких-то я тоже не назвала бы, поскольку они с самого начала своего знакомства и позже, во время некоторых совместных акций, никогда и ни в чем не сходились. Это первое.
— Да, я записываю.
— А второе заключается в том, что Бугаев явился, чтобы продиктовать Орлову его будущую программу. Это произошло, как я говорила, сразу после победы губернатора и его переизбрания на второй срок. Бугаев решил, что если он активно поддерживал Орлова во время избирательной кампании, то это дает ему право принимать за него решения. Это его буквальные слова. Но сказано было как бы в шутку… У него вообще иногда случаются странные шутки. Так, я помню, на одном из совещаний Андрей Ващенко, честнейший человек, умница, буквально сорвался и заорал на Бугаева. Смысл такой: чего ты лезешь не в свои дела, сукин ты сын? Это не твоя епархия, без твоих советов разберемся! Знаете, что тот ответил? Спокойным и даже равнодушным голосом он сказал: «Я бы хотел никогда больше тебя не видеть в моей Сибири». Представляете? И через месяц или чуть больше этот взрыв в самолете.
— Прекрасно, я записал. Такой вопрос: почему «гремел» генерал? Вы сказали ведь так?
— Да. Алексей Александрович в довольно резкой, даже грубой форме приказал мне оставить их в кабинете вдвоем. Я вышла. И услышала из-за двери, потому что слышно было очень отчетливо. «Я, — буквально рявкнул на Бугаева губернатор, — прикажу возобновить следствие! И больше ни один свидетель не пойдет у меня в отказ! Заруби это на своей…» — ну а дальше крутая такая матерная фраза. Он иногда разрешал себе выражаться попросту, как он говорил, по-военному. А Бугаев вылетел как из пушки. Я даже подумала, что Орлов дал ему пинка под зад, он мог. Вот то, что помнится… Вы извините, Александр Борисович, можно мне почитать это? — она взглядом показала на текст Геннадия.
— Если разрешите, потом, ладно? Это же теперь следственные материалы. А вы, пожалуйста, поставьте свой автограф вот здесь. Записано с моих слов и так далее… Спасибо. Последний вопрос, не для протокола. О чем вы говорили с Алексеем Александровичем в последние минуты, вы не вспомните?
— А я и не забывала… Дело в том… дайте мне, пожалуйста, водички… благодарю… Он вспомнил, что видел, как накануне ко мне приезжала из деревни Зарянка, с противоположного берега Енисея, директор литературного музея нашего Петровича. Жаловалась, что собственной зарплаты не хватает, чтобы платить за электричество в музее. Ну и прочее. Алексей Александрович как-то очень близко принял это к сердцу и сказал, что, когда вернемся… чтоб я сразу вызвала к нему директора Наташу, и он немедленно разберется со всеми проблемами. Стыдно, сказал… Я обрадовалась. Писатель на весь мир знаменитый, а все пришло в упадок. Никто не хотел помочь, только обещали. Когда в депутаты лезли. А потом забывали…
— Орлов был знаком с ним?
— Да, но они не сошлись… Характеры разные… Как странно, один был словно специально рожден для армии, для войны, а другой ее искренно ненавидел. И оба — сильные, мощные. Хотя между ними почти три десятка лет разницы. Не успели понять друг друга… А когда Петровича уже похоронили, у Алексея Александровича прямо с языка не сходило его имя. Цитировал его много, он, оказывается, прочитал его от корки до корки, всего! Я не ожидала такого… Но — тем не менее. Он и тогда, в последние минуты, говорил что-то… я не запомнила, потому что был этот страшный удар, а потом все смешалось… Но крик его как сейчас слышу. «Вспомнил!»— вот что он закричал… Подождите, но почему?.. Ой, что-то бродит вот здесь… — она пальцами пошевелила у висков. — Что-то очень для него важное… А-а, я, кажется, догадываюсь… Петрович тогда говорил, что люди не своим делом заняты. Вместо того чтобы Божье веление выполнять, помогать страждущим, они себе карьеры лепят. А еще сказал, что мы слишком гневим Бога, а он все спасает и врачует нас, прощает наши тяжкие грехи. И на вопрос Алексея Александровича, что бы он, находясь, например, уже на смертном одре, захотел бы пожелать народу, Петрович почти без размышления, словно ответ был готов давно, ответил: «Воскресения, воскресения, воскресения!» Вот так — три раза.
