Валерий Поволяев - Охота на охотников
Рогожкин тоскливо поглядел в сторону трассы, над которой плавал сизый, с хлопьями отгара и маслянисто-резиновой взвеси дым, - машины шли по трассе беспрерывно, одна за другой, в каждой сидели чужие, равнодушные ко всякому постороннему горю люди, признающие только все свое - свои заботы, свой дом, своих людей, свои планы, свои деньги.
Снег под ногами был черным, сухим, мертвым.
Мороз, хоть и небольшой, пробирал до костей, это, конечно, потому, что воздух здесь сырой, грязный, едкий, он хуже кислоты. Дрожь снова пробила тело Рогожкина, но он, хоть и был донельзя расстроен, взял себя в руки.
В конце концов все должно встать на свои места.
- А как вы узнаете, есть в машине наркотики или нет?
- Секрет фирмы. - Капитан растянул жесткий, с запекшимися белыми пятнышками в углах рот в усмешке. - Собаку подкинем в кузов - она быстро все узнает.
Нет бы Рогожкину насторожиться: ведь проще вывезти собаку на трассу, чтобы здесь, на месте, проверить не только рогожинскую машину, а и всю колонну. Но он только глядел на капитана и не мог понять, как в одном человек может вмещаться столько всего самого разного - злоба и дружелюбие, потребность в помощи со стороны и нежелание эту помощь оказывать самому, неискренность и одновременно стремление вести доверительный разговор.
- Все, поехали, - сказал капитан, забираясь в кабину. Увидев рацию, лежавшую на широкой приборной доске, быстро и ловко схватил её, сунул себе в карман. - Чтобы тебя не смущала, - грубовато, на "ты", пояснил Рогожкину. - Потом верну!
Рогожкин, садясь за руль фуры, тяжело вздохнул...
Стефанович, который привел колонну к большим, похожим на громоздкие спортивные сооружения складам в Крылатском, не дождался Рогожкина ни через двадцать минут, ни через тридцать, ни через сорок. Когда прошел час, он поднес к глазам циферблат потрепанной, с оцарапанным стеклом "сейки" и обеспокоенно качнул головой.
- Ну где же он? Вот блин... Заблудился, что ли?
В очередной раз достал из кармана рацию, похожую на переносной сотовый телефон, ткнул пальцем в кнопку вызова и заговорил монотонно, бесцветно, словно бы читал надоедливый невыразительный текст:
- Алло, Рогожкин! Миша, отзовись! Рогожкин, Рогожкин! Отзовись, ети тебя в дышло! Чего молчишь, Миша? Рогожкин, Рогожкин...
В эфире раздавались самые разные звуки - треск, свист, нежное синичье теньканье, воробьиное чириканье, были слышны далекие, искаженные пространством голоса, - к ним Стефанович прислушивался особенно тщательно, но ни один из голосов не был ему знаком.
- Рогожкин, Рогожкин, отзовись! - продолжал надрываться Стефанович, кашлял в эфир, ругался, но все впустую - Рогожкин как сквозь землю провалился, и Стефанович угрюмо и грозно вскидывал голову, глядел на низкие облака, в уголках сухих тусклых глаз его появлялись и исчезали влажные блестки - он чувствовал беду.
Переводил взгляд на широкие складские ворота с высокой аркой, будто в железнодорожном депо, часто моргал, всматриваясь в них, и хрипло, с тоскою вздыхал.
Прошел уже час с лишним, а если быть точнее - один час восемнадцать минут... Рогожкина все не было.
Расправа с Рогожкиным была проведена по проверенной схеме - фуру загнали на тупиковую дорожку, а водителя грубо выволокли из кабины и потащили в лес.
"Канарейку", у которой Рогожкин так удачно, так мастерски сменил колесо, Каукалов оставлять на трассе не стал - его напарник уже десять дней брал уроки вождения автомобиля и теперь вполне мог сидеть за рулем самостоятельно.
После поездки в Хургаду Аронов изменился, а после того, как побывал у Ольги Николаевны, - и вовсе стал неузнаваем, но пока Каукалова слушался.
"Ничего, я тебе скоро рога обломаю, - Каукалов бросал короткие злые взгляды на напарника, стараясь, чтобы тот ничего не заметил. - Немного осталось. Через месячишко устрою "пропажу без вести"..." Аронов и на автомобильную учебу пошел без ведома Каукалова, и это также бесило его. Каукалов хотел знать все, что делается в его окружении.
А с другой стороны, нет худа без добра - Каукалов сидел в широкой, как квартира, кабине фуры, в тепле, слушал музыку и давал указания покорному водителю: "Поверни налево", "Поверни направо", а Илюшка сзади гнал "жигуленок" - сопровождал "арестованный" грузовик.
Когда Рогожкину связали руки и поволокли в лес, тот наконец-то понял, что происходит, и попробовал закричать, но Илюшка оказался проворным, очень проворным - он вообще многому научился, находясь рядом с Каукаловым, и должен бы молиться на школьного друга за разные полезные жизненные науки, которые освоил, - он стремительно залепил крикливому драйверу рот пластырем, и тот уже потом только дергался, мычал, хрипел, нюнил, пускал из носа пузыри, но крика не было.
Каукалов на всякий случай достал пистолет, показал Рогожкину:
- Еще раз крикнешь, сука, я тебе голову проломлю. Понял?
На глаза Рогожкина навернулись слезы.
Идти по целине было трудно, сыпучий мерзлый снег не только холодил ноги, он набивался в меховые ботинки, ускользал из-под подошв, полз в сторону, след за людьми оставался глубокий, очень приметный, и Каукалов обеспокоенно оглядывался на него: как бы кто не двинулся за ними по этой борозде. Уж больно приметная пашня остается!
Они углубились в лес метров на триста, потом скатились в крутой, с выметенным снегом овраг. Очень странный был этот овраг - везде снега полным-полно, по макушку, а здесь нет, он словно был специально убран, кое-где из наледей даже помороженные корни чахлых березовых стволиков торчали, извивались по-червячьи - спасались, видно, деревья от холода, да не спаслись, овраг обвалился и обнажил корни. Каукалов, подскользнувшись, уцепился за один такой отросток - корень отделился, будто гнилой, легко и почти беззвучно. Каукалов выругался.
В овражек можно было и не спускаться - слишком уж он зачумлен, вполне возможно, что по нему проходил сток, сбрасывались отходы какого-нибудь вредного промышленного производства, ядовитыми парами своими отходы почти начисто съедали снег, затем уходили в землю и бесследно растворялись в ней, - но в овраге находился заснеженный бугристый островок, посреди которого росла крупная, с отгнившими сучьями сосна. Она была воткнута в лепешку острова, будто деревянная шпилька в бутерброд.
К ней Каукалов и надумал привязать пленника. Даже если у того соскочит липучка со рта и он будет кричать, все равно отчаянные крики эти никто не услышит, они так и угаснут в овраге.
- Туда вон! - скомандовал Каукалов, показал рукой на сосну.
Рогожкин тоже её увидел, замычал сдавленно, застонал, и Аронов, ухватив его за локоть, толкнул с силой вперед.
- А ну, шире шаг! - засмеялся меленько, дробно. - Чем раньше сядешь, тем раньше выйдешь! - Он снова засмеялся, окутавшись облаком пара, вторично толкнул Рогожкина, затем неожиданно опасливо оглянулся и поддернул висевший на плече автомат.
Оскользаясь, цепляясь за обледенелые комья земли и выступающие из твердой глиняной плоти камни, - за завитки корней цепляться боялись, те по-прежнему гнило расползались в руках, и непонятно было, живым деревьям они принадлежат или мертвым; зимой ведь все деревья, кроме сосен и елей, мертвые, - они спустились в овраг. Рогожкин приложился коленом о неосторожно высунувшуюся из земляной плоти здоровенную каменюгу, застывшую острым зубом на поверхности, глухо застонал.
Аронов, вновь со звяканьем поддернув неудобный автомат, предупредил:
- Тихо!
Что чувствовал Рогожкин в этот момент? Думал о том, что его убьют или все-таки надеялся на что-то? Он поморщился от боли - похоже, ударившись о камень, повредил себе колено.
В голове было пусто - так же, как и внутри, в душе. Он ни о чем не думал. Даже о Насте. Да и не мог возникнуть этот доверчивый светлый образ в замусоренном вонючем овраге. В то, что он умрет, Рогожкин не верил, смерть не для него, да и смерти, как таковой, нет. Просто человек из одного состояния перемещается в другое и продолжает жить. Душа-то человеческая остается при всех обстоятельствах, она не умирает, она - бессмертна.
По обледенелому, слабо похрустывающему под ногами дну оврага идти было легче. Земляной заснеженный бугорок с сосной, - будто остров в необитаемом море, с пальмою посредине, - находился уже недалеко. Рогожкин понимал, что угодил в неприятность, понимал, что с ним поступили подло, отвратительно, вместо благодарности его унизили, но не думал, что путь этот в заснеженном угрюмом лесу закончится гибелью.
В кармане у Каукалов неожиданно засипела рация, послышался далекий, искаженный расстоянием голос Стефановича:
- Рогожкин, Рогожкин... Миша! Отзовись, ради Бога! Миша!
Рогожкин, услышав голос Стефановича, остановился, словно вкопанный. Аронов ударил пленника автоматом между лопатками.
- А ну, передвигай ногами попроворнее, - проговорил он с каукаловскими нотками в голосе. - Не застаивайся!
