Василий Казаринов - Тень жары
Панин, прищурившись, погрозил мне пальцем: ну что за комплиментарность!
– Нет-нет, Панин, — настаивала я, — не выкобенивайся, ты же прекрасно знаешь, что на Огненной Земле графомания есть способ профессионального существования. Вот у меня три года течет на кухне кран; время от времени приходит слесарь, задумчиво чешет в затылке и ставит диагноз: "Прокладка!" Он меняет прокладку, но кусочек свежей резины моему крану — что мертвому припарка; он продолжает исправно течь. Минут пять слесарь задумчиво взирает на мойку и, подняв взор горе, произносит: "Не прокладка!..", — собирает свои железки в фибровый чемоданчик и, напялив на лицо выражение, как минимум, Сократа, откланивается. Понимаешь, он нормальный житель Огненной Земли, как все мы. Так что в условиях тотальной графомании — в политика, науке, строительстве, финансах, медицине образовании, домашнем хозяйстве, сексе и так далее и тому подобное — обладать хорошим, прочным графоманским навыком в создании текстов не только не стыдно, напротив — очень престижно.
– Ценное соображение, — кивнул Панин и распластался поперек огромной лежанки, составленной из нескольких матрацев на жесткой деревянной раме; это могучее лежбище среди наших знакомых (в ту пору, когда Панин работал в газете) носило характерное название "ЛОЖЕ ПРЕССЫ". В ложе могли одновременно разместиться пять пар. В хорошие времена на этой кровати, которая функционально соединяла в себе закусочную, рюмочную, бутербродную, сосисочную, пивную, портерную, ночлежный дом, дискуссионную кафедру, читальный зал, секс-полигон, и, естественно, медвытрезвитель, — гиены пера проводили зачастую все выходные.
Мама миа, подумала я, глядя на лежанку, сколько же лет я провела в "ложе прессы" с тех пор, как милый друг детства привел меня, тогда десятиклассницу, трогательную и непорочную, в эту комнату и приступил к обязанностям наставника в любовных утехах? Лет десять, наверное, провела — хорошие были времена.
Последние несколько лет, впрочем, гиен пера не было видно в этих стенах — интересно, почему?
– Не навещают соратники по пьянству? — спросила я.
Панин закурил, стряхнул пепел в пустую пивную банку и наморщил нос: да ну их! С ними стало совсем неинтересно; поговорить не о чем, у них к концу дня язык страшно болит, просто не шевелится.
– Язык?
– Где-то я слышал, что в ряду правительственных наград недавно появился еще один орден. Догадываешься — какой?
Откуда? Я и в прежних знаках отличия и доблести ничего не смыслила… Я пожала плечами.
– Орден Почетного Легиона Лизателей Бориной Задницы.
– Выпей… Ты злой, когда трезвый.
Панин цыкнул зубом: нет, завтра надо поработать, а то с деньгами напряженно…
Ах, да, поработать. Извозчиком. А что, нормальная работа — в конце концов она достойней той, от которой к вечеру болит язык.
Панин покосился на журналы, которые я сложила около кровати, в его лице проступила улыбка, настроенческий смысл которой укладывается в суконную формулировку "с чувством глубокого удовлетворения"; "Приятно иметь дело с таким читателем, как ты, — заметил он, — однако ты кое в чем не разобралась".
– Не может быть! — вскинулась я, соскочила с сундука и решительно направилась к "ложу прессы".
Панин прислонился спиной к стене, кивнул: приземляйся! На четвереньках я добралась до милого друга, уселась рядом. Он взял меня за подбородок, развернул лицом к себе.
– Это же сугубо прикладной, служебный текст, понимаешь?
Нет, не понимаю, что значит — служебный? А то и значит, с улыбкой объяснял Панин, что мне нужно было просто отыскать парня, который твоему благоверному не дает спокойно спать… Достаточно было иметь представление о законах жанра; по этим законам я его и вычислил, вернее сказать, сочинил. В реальной жизни он оказался примерно таким, каким выстраивался в тексте, хотя и не совсем… В первом варианте он упаковал моего бывшего мужа в деревянный макинтош.
– Ну, это ты хватил! — возразила я. — Я с Федором Ивановичем недавно по телефону говорила.
– Я же сказал — в первом варианте!
Прежнее выражение азарта в его глазах начало медленно бледнеть и потухать; так тухнут глаза преподавателя, уставшего твердить перед классом, что река Волга впадает в Каспийское море; Панин испустил тяжкий минорный вздох.
– Меня самого такого рода разрешение коллизии не устраивало… Пришлось поехать к Катерпиллеру на дачу — иногда сочинитель должен вторгаться в реальную жизнь.
А-а, знаем-знаем! Жизнь наша — это не более чем тот или иной литературный текст. Или наоборот: пространства реальной жизни и литературы — во всем мире четко разведенные по сторонам — у нас сходятся, пересекаются и прорастают друг в друга… Возможно, в этих соображениях и есть какой-то смысл, однако я не вижу, как мы их можем приложить к ситуации сегодняшнего дня… Сегодняшний день — это даже не Хэммет, это хуже; Хэммет всегда оставался в рамках литературы, немного специфической, но все-таки литературы.
Панин в задумчивости тер ладонью шершавую от щетины щеку — слава богу, я не первый год знаю милого друга: если он вот так в течение двух-трех минут трет щеку, значит, чувствует либо тревогу, либо опасность.
– Рыжая…
Он рассеянно повесил старт реплики в пустоте.
– Что, Серега?
– Ты знаешь, у меня есть ощущение… Неясное, туманное такое, но есть, — Панин обнял Меня, привлек к себе; я не возражала — это был хороший, чистый, дружеский жест. — Есть ощущение, что ты в чем-то повторяешь мой опыт. Ну-ка! — он резко поднялся, потянул меня за собой. — Пошли на кухню, за стол!
В коридоре было слышно, как за дверью Музыки тихо журчит мандолина.
Никак не меньше трех часов он заставлял меня подробнейшим образом излагать события последнего времени; тщательно, с пыточной изощренностью он тащил из меня жилы и вытряхивал все до последней пылинки: детали, реплики, даже промельки каких-то случайных и необязательных теней; время от времени он делал быстрые пометки в блокноте; потом долго сидел, ссутулившись, смотрел в черное слезящееся окно — пока мы заседали, успели опуститься сумерки; ах, до чего хорошие, покойные сумерки природы; флейты голос нежный, поздние катания на велосипеде… Тьфу, черт, при чем тут велосипед?
– Рыжая, — тихо произнес наконец Панин! — А ведь это текст. И признак жанра отчетливо чувствуется… Ну да, статичные картинки, застывшие, обездвиженные персонажи. И обязательно в каждом кадре — реплика.
Он встал, прошелся по кухне, в задумчивости остановился перед холодильником, широко махнул рукой:
– А-а, век воли не видать! — вытащил бутылку "Рояла". — За это надо выпить.
Панин махнул стограммовый стаканчик, я пригубила — скорее, обозначила глоток.
– Давай до дна! — скомандовал Панин. — За это стоит выпить! Ты же, рыжая, сочинитель!
Нет, милый друг, пить я не стану, не хочется.
Этот текст, думал друг детства вслух, представляет собой… Как бы это сказать… Он, по сути, представляет собой тотальное разрушение текста. Это как раз та странная материя, которая копит в себе силы исключительно ради саморазрушения, и в этом. она черпает энергию для новых разрушений самой себя…
Отразмышляв, он долго смотрел мне в глаза.
– Рыжая… То, что ты делаешь, называется…
— Ну?
– Это называется комикс.
2
Я все-таки выпила. Внутри у меня все вспыхнуло — Панин разбавляет круто, напиток у него получается вполне в туземном, вкусе, градусов под шестьдесят; я выпила потому, что мне вдруг захотелось напиться, налакаться до смерти — милый друг убил меня, он сразил меня наповал.
Комикс!
Значит, дошла до ручки… Оно конечно, жанр чрезвычайно популярный в самых широких массах, однако потребителем его является публика, чей интеллектуальный уровень примерно таков, каким ограничивался пещерный человек.
– Серега, — сказала я наконец, отгорев внутри и впитав в кровь напиток. — Но ведь это же китч.
Панин хмыкнул, покачал головой, распахнул окно — двор дохнул на нас прохладой, сыростью и сообщил какие-то звуки — очень отчетливые, упругие, маленькие в сечении и формой напоминавшие гвоздики: какая-то барышня отважно шествовала в ночи в туфлях на высоком каблуке.
– А ты думаешь, — грустно произнес Панин, указывая куда-то в темные прохладные дали, где мирно дремало в этот поздний час население Огненной Земли, — там сохранилось хоть какое-нибудь направление в искусстве, кроме этого?
Пожалуй, милый друг, пожалуй; эта жизнь, конечно же, имеет сугубо китчевую основу.
– И что мне теперь?
Панин объяснил: да ничего особенного, ходи-броди, играй в свои прятки… Смысл в том, чтобы собрать в последнем кадре все нужные персонажи. И услышать реплику — самую важную, одну из тысячи. И догадаться, кому она должна принадлежать. Просто, как дважды два четыре, на то он и китч.
