Пристрастие к смерти - Джеймс Филлис Дороти
Мазгрейв провел их через широкий холл и короткий коридор в комнату, расположенную в самой глубине дома; Бероун использовал ее в качестве своего кабинета.
— Мы держим его запертым с тех пор, как стало известно о смерти Бероуна, — сказал Мазгрейв. — От вас звонили, но мы еще раньше заперли его, потому что нам с генералом это показалось правильным. Не то чтобы здесь было нечто способное пролить свет. Во всяком случае, я так не думаю. Но вы, разумеется, можете посмотреть сами, прошу.
Воздух в комнате оказался спертым и пыльным, почти тошнотворным, словно кабинет был заперт несколько месяцев, а не дней. Мазгрейв зажег свет, потом прошагал к окну и решительно развернул шторы — карнизные кольца громко заклацали. Жидкий северный свет просочился сквозь простые нейлоновые занавески, снаружи Дэлглиш увидел небольшую, огороженную стеной автомобильную стоянку. Нечасто доводилось ему бывать в комнатах, производящих столь унылое впечатление, хотя он не мог бы толком объяснить, откуда вдруг возникла эта гнетущая тяжесть. Комната была ничуть не хуже других таких же — функциональная, незагроможденная, безликая, и тем не менее Дэлглиш чувствовал, что сам воздух здесь был отравлен унынием.
— Приезжая в свой избирательный округ, сэр Пол останавливался в этом доме? — спросил он.
— Нет. Всего лишь использовал эту комнату как кабинет. А жил всегда в «Кортни армз». Мистер Пауэлл держал для него комнату. Это было дешевле и не так хлопотно, как иметь постоянную квартиру в избирательном округе. Время от времени он заводил разговор о том, чтобы я ему что-нибудь подыскал, но это так ничем и не кончалось. Не думаю, чтобы его жена этого жаждала.
— Вы часто видели леди Бероун? — как бы невзначай спросил Дэлглиш.
— Не слишком. Она свою роль исполняла, разумеется, исправно. Ежегодный праздник, публичное появление во время местных выборов и тому подобное. Всегда великолепно одетая и любезная. Но не слишком интересующаяся политикой, правда ведь, генерал?
— Леди Бероун? Нет, не слишком. Первая леди Бероун была совсем другой. Но ведь Мэнстоны уже несколько поколений занимаются политикой. Мне иногда даже приходило в голову: не пошел ли Бероун по этой стезе, чтобы доставить удовольствие жене? Не думаю, что склонность к этому занятию сохранилась у него после ее гибели.
Мазгрейв бросил на коллегу сердитый взгляд, будто тот высказал некую прежде не обнародованную ересь, которую и теперь лучше было бы не произносить вслух, и поспешно заметил:
— Да, но с тех пор много воды утекло. Печальная история. Он ведь был тогда за рулем — полагаю, вы слышали?
— Да, слышал, — ответил Дэлглиш.
Наступила короткая неловкая пауза, во время которой ему показалось, будто позолоченный образ Барбары Бероун, нераскаявшийся и вызывающий тревогу, мерцает в неподвижном воздухе.
Он начал осмотр комнаты, ощущая на себе взволнованный, исполненный надежды пристальный взгляд Мазгрейва, напоминавший взгляд наставника, наблюдающего за клерком-практикантом, проводящим свою первую инвентаризацию. В центре комнаты стоял тяжелый викторианский письменный стол с вращающимся креслом. Перед столом — два кожаных кресла поменьше. Сбоку — современный стол с тяжелой старомодной пишущей машинкой. Перед камином — два стула и кофейный столик. Единственным запоминающимся предметом мебели был некий гибрид бюро и книжного шкафа с окантованными медью застекленными дверцами, занимавший нишу справа от камина. Интересно, знают ли коллеги Бероуна истинную ценность этого бюро? — подумал Дэлглиш. В любом случае уважение к традициям не позволит им продать его. Так же как письменный стол, он составлял неотъемлемую часть обстановки, не предназначенную для извлечения быстрой выгоды. Подойдя ближе, Дэлглиш обнаружил в нем странно разношерстную коллекцию справочной литературы, местных путеводителей, биографий выдающихся политиков-тори, энциклопедий «Кто есть кто?», парламентских отчетов, документов государственной канцелярии и даже несколько классических романов с наверняка склеившимися от долгой невостребованности страницами.
На стене позади стола висела копия хорошо известного портрета маслом Уинстона Черчилля, а справа от него — цветная фотография миссис Тэтчер. Но внимание Дэлглиша сразу же привлекли не они, а картина над камином. Он мгновенно определил, что этот также написанный маслом групповой портрет семейства Харрисон принадлежит кисти Артура Дэвиса. Молодой Харрисон с высокомерно-хозяйским видом стоял, элегантно скрестив ноги, обтянутые шелковыми бриджами, возле садовой скамейки, на которой сидела его узколицая жена с ребенком на руках. Маленькая девочка скромно пристроилась рядом с корзинкой цветов на коленях, а слева стоял ее брат, сжимая в поднятой руке бечевку воздушного змея, сверкавшего в ясном небе. На заднем плане простирался тихий летний английский пейзаж: гладкий луг, озеро, господский дом вдали. Из беседы с Энтони Фарреллом Дэлглиш помнил, что Мазгрейву была завещана картина Дэвиса. Очевидно, это она и была.
— Бероун привез ее сюда с Камден-Хилл-сквер, — пояснил генерал. — Перевесил портрет Черчилля и водрузил ее на его место. Поначалу нас это несколько смутило — ведь Черчилль с незапамятных времен висел над камином.
Мазгрейв подошел, встал рядом с Дэлглишем и сказал:
— Мне будет недоставать этой картины. Никогда не устаю любоваться ею. Она была написана в Хартфордшире, всего в шестидесяти милях отсюда. Этот пейзаж еще сохранился. Тот же дуб, то же озеро… И дом. Теперь там школа. Мой дед был агентом-посредником при его продаже. В Англии больше нигде нет такого пейзажа. Мне эта картина была неизвестна до тех пор, пока Бероун не перевез ее сюда. Похоже на Гейнсборо, вы не находите? Но мне она, пожалуй, нравится даже больше, чем «Мистер и миссис Роберт Эндрю» из Национальной галереи. Женщины немного похожи друг на друга, правда? Узколицые, надменные… Не хотел бы я быть женатым на одной из них. Тем не менее картина восхитительна, восхитительна.
— А я вздохну с облегчением, когда семья пришлет за ней, — тихо вставил генерал. — Хранить ее — большая ответственность.
Значит, ни тот ни другой не знают о завещании, если только они не отменные актеры, во что верилось слабо. Дэлглиш предусмотрительно промолчал, но многое бы отдал, чтобы увидеть лицо Мазгрейва, когда тот узнает о выпавшей ему удаче. Интересно, чем был вызван порыв донкихотской щедрости, спровоцировавший подобный дар? Исключительно великодушный способ вознаграждения за политическую лояльность. И досадное осложнение в расследовании. Здравый смысл и воображение отказывались принять мысль о том, что Мазгрейв перерезал горло другу, чтобы завладеть картиной, сколь страстно бы он ни желал ее получить, тем более что, судя по всему, он понятия не имел о том, что она ему завещана. Однако при нормальном течении жизни ему было выгодно пережить Бероуна. Он был на Камден-Хилл-сквер в день его смерти. Мог взять ежедневник. Он почти наверняка знал, что Бероун пользуется опасной бритвой. Поэтому, как о всяком другом получающем выгоду от этой смерти, о нем следует тактично разузнать все. Почти наверняка усилия окажутся потраченными попусту, потребуют немало времени, осложнят основное направление расследования, и все же это необходимо сделать.
Дэлглиш понимал, что они ждут, когда он заговорит об убийстве. Он же вместо этого подошел к столу и сел в бероуновское кресло. Оно по крайней мере было удобным — Дэлглиш уместился в нем так, словно кресло было сконструировано специально для него. На столешнице лежал тонкий слой пыли. Дэлглиш выдвинул правый ящик и не обнаружил в нем ничего, кроме коробки писчей бумаги, упаковки конвертов и ежедневника, похожего на тот, что был найден на месте преступления. Пролистав его, Дэлглиш увидел лишь записи о назначенных встречах и памятки на каждый день работы в избирательном округе. По этим записям тоже вырисовывалась жизнь упорядоченная и разделенная на отдельные ячейки.
На улице начинался моросящий дождь, окно покрылось туманной пеленой, сквозь которую кирпичная кладка стены, огораживавшей стоянку, и яркие крыши автомобилей казались картиной, выполненной в пуантилистской манере. Какое бремя принес с собой Бероун в этот лишенный солнца гнетущий кабинет? Разочарование в своей второй службе, которой он себя посвятил? Вину перед умершей женой и неудачу во втором браке? Вину перед любовницей, чью постель он совсем недавно покинул? Вину перед своей единственной заброшенной дочерью? Перед братом, чей титул он теперь носил? Вину за то, что любимый старший сын матери был мертв, а он, младший, жив? «Большая часть того, что я, как ожидалось, должен был ценить в жизни, досталась мне благодаря смерти». А может, была и более свежая вина — Тереза Нолан, убившая себя из-за погубленного ею ребенка? Его ребенка? И чем были для него эти папки с бумагами, своим тщательным порядком словно бы насмехавшиеся над его беспорядочной жизнью, как не его «Уловкой-22», придуманной из лучших побуждений? Жалкими заплатами на жизнях несчастных жертв. Если вы даете им то, чего они страстно жаждут, открываете им сердце и ум, сочувственно выслушиваете, их приходит все больше и больше, они истощают вас эмоционально и физически, пока вы не оказываетесь неспособными дать что-либо вообще. Если же вы их отталкиваете, они уходят и не возвращаются, а вы презираете себя за негуманность.
