Василий Казаринов - Ритуальные услуги
Костю я знаю почти с первого дня работы Хароном и не перестаю им восхищаться. Когда-то он закончил Литературный институт и с тех пор ударно трудится на литературной ниве, то есть пишет абсолютно все — стихи патетические и лирические, глубокомысленные эссе и критические дневники, частушки и анекдоты, рассказы всех возможных мастей, включая эротические, статьи и заметки в прессу, интервью с представителями бомонда, а кроме того, подхалтуривает в какой-то забавной конторе, которая создает корпоративные гимны. Разумеется, Костя участвовал и в конкурсе на лучший текст нового гимна нашей страны, но весовая его категория в сравнении с мэтрами этого монументального жанра оказалась явно легковата.
— Вот именно, — с серьезным видом кивнул он. — Гимн.
— И в честь кого? Корпорации "Юкос"? Группы компаний "Альфа"? Банка "Национальный кредит"?
— Ты просто обхохочешься! — сказал Костя, усаживаясь на стул напротив меня.
— Ну?
— В честь президента.
Это сообщение заставило оторваться от созерцания водочной наклейки.
— Что? — поперхнулся я.
— Что слышал. Президента в честь. Это прямо усраться про любовь что за история! — Он мечтательно закатил глаза и уставился в потолок. — Встретил тут как-то случайно в одной редакции чувака, он, как оказалось, пописывает всякие пасторальные песенки — ну, про родной край там, пшеничное поле, березу у околицы... Ну вот. Я ему и говорю: а слабо слабать песню про президента? Музыка твоя, слова мои. И сбацали. Мужик текст на музычку кинул, на свои бабки в студии записал. А потом кассету как-то ухитрился сунуть кому-то — то ли в Думу, то ли вообще министру социального обеспечения.
— И что президент?
— Пока не знаю, — пожал щуплыми плечами Костя, косясь на дверь в кабинет Люки. — Так что, ее не будет сегодня?
— Думаю, нет.
— А я вам новую порцию принес. — Костя извлек из сумы коленкоровую папку, разумеется тоже кошмарно потрепанную, с на честном слове держащимися тесемочными завязками.
Талант Кости настолько многогранен, что, помимо всего прочего, из-под его пера выходят еще и эпитафии, которые он время от времени притаскивает нам.
— Давай посмотрю.
— Да что ты в этом понимаешь? — как обычно, насупился он.
— Ты же знаешь, у меня есть опыт в журналистике вообще и в публикаторстве в частности. — Я выдернул из его руки папку. — В школе мне доверили выпуск стенной газеты "Костер". И потом, я ведь с рецензированием эпитафий тебя еще ни разу не подводил. Во-первых, я, будучи погруженным в контекст, лучше тебя чувствую стилистику и настроение этого жанра. А во-вторых, безошибочно ориентируюсь в Люкиных вкусах.
Я раскрыл папку, заранее зная, что в ней обнаружу: стопку отпечатанных на полуслепой машинке листов, в верхнем правом углу которых проставлено имя автора (даже если творение состоит из одной единственной строки), а в левом нижнем — паспортные данные создателя текста, адрес, номер пенсионной книжки и прочие реквизиты. Уже не в первый раз рецензируя творения Алдарионова, я действовал по накатанной схеме, то есть бегло просмотрел всю пачку, раскладывая листки по отдельным стопкам: всего их, как правило, набирается шесть.
В первой оседают тексты, созданные Костей в порыве сердобольного к себе отношения: как правило, они представляют собой обращение безутешных родственников к усопшему. Вторые отстраненно философичны — они Косте удаются совсем неплохо. Третьи написаны под настроение сугубо лирическое. Четвертые есть слово, вымолвленное в простоте, — и, как всякое такое слово, оно тоже, как правило, удачно. Пятое — обращение к Создателю. И шестое — ни в какие ворота не лезет.
— С чего начнем? — спросил я, опуская ладонь на стопку с воображаемым грифом "Ни в какие ворота". — С грустного?
— Да что ты понимаешь... — на всякий случай обреченно пробормотал Костя, приготовившись слушать приговор.
— Ну, поехали, — сказал я, извлекая из пачки лист, и, держа его — согласно поэтической манере читать стихи — в парящей несколько на отлете руке, продекламировал:
Не высказать горе,
Не выплакать слез,
Навеки ты радость
Из дома унес.
— Костя, я ничего не имею против смысла этого творения, — заметил я после паузы. — Но ритмическим строем оно мне поразительно напоминает жанр частушек. Или вот еще:
Ты спишь, а мы живем,
Ты жди, а мы придем...
— При чем тут частушки?! — взбеленился Алдарионов. — У частушек совсем иной мелодический строй. Вот послушай; — Он откашлялся и тягуче пропел:
Вот упал метеорит,
А под ним еврей лежит.
Это что же за напасть?..
Камню некуда упасть!
— Ну ладно, — согласно кивнул я. — Убедил. Пошли дальше.
Проходящий, остановись,
Обо мне, грешном, помолись.
Я был, как ты,
Ты будешь, как я.
— Это слишком рискованное откровение, — прокомментировал я. — Надо же быть полным идиотом, чтобы остановиться у памятника с таким текстом. Да еще помолиться. Я понимаю, конечно, философскую подоплеку — мол, все там будем! — однако высказана она слишком в лоб: "будешь, как я..." Тебе случалось видеть труп после того, как он полежит в земле?
— Да, — кивнул Алдарионов. — Ты прав, пожалуй. Давай выпьем. — Он свернул "Гжелке" синюю ее головку, налил в стаканы. Мы выпили, Костя выдохнул в меня винные пары: — Давай, мордуй меня дальше, сатрап.
Я не понял, при чем тут сатрап, но продолжил экзекуцию:
— Этот текст явно навеян лирическим настроением. Но сделан он крайне косолапо, вот послушай сам:
Как линь желает к потокам воды,
Так желает душа моя к тебе.
— При чем тут линь? И почему не сом, скажем? Сом — даже чисто внешне — это куда более печальная рыба, нежели линь. И потом, что такое "потоки воды"? Сказал бы проще — река. И вообще придал бы этому простому мотиву аллегорический смысл.
— Какой?
— Река жизни, какой...
— Рекой жизни? — недоверчиво переспросил Алдарионов.
— А почему бы и нет? Кстати, развивая эту аллюзию, в моем, например, статусе можно различить черты Харона. Хотя это, конечно, выпендреж, рисовка и не более, чем беспомощные игры плоского, недалекого ума.
— Твоя взяла, — согласился Костя. — Проехали. Дальше.
— Поехали, — согласился я, беря новый лист.
Не будет уже солнце служить тебе светом
Дневным, и сиянье луны светить тебе.
Но Господь будет тебе вечным светом,
И Бог твой — славою твоею.
— Начнем с того, что "сиянье" светить не может. Светить может источник света — луна в данном случае. И вообще тут перебор со светом, согласись.
— Это спорный тезис, — мотнул головой Костя. — Но я подумаю. Давай выпьем.
Мы выпили и перешли к сердобольному разделу.
Вы жизнь нам в этом мире дали,
В другом покой вы обрели,
Ушли, оставив след печали,
Порывы скорби и тоски.
— Это, Костя, очень душевно в целом, за исключением последней строчки.
— А что в ней такого? — нахмурился он, настороженно теребя один из кустиков своей бороды.
— Скорбь есть чувство покойное, монотонное и меланхоличное, если хочешь. Равно как и тоска. Ему порывы не свойственны.
— Может, сказать — припадки скорби и тоски? — осторожно предположил Алдарионов.
— Нет, — решительно возразил я. — Тут возникают аналогии с апоплексией. Ты лучше подумай.
— О'кей, — кивнул он. — Давай по маленькой.
— Давай. — Мы махнули по маленькой и разом продекламировали всю сердобольную обойму:
Ангел родной
Прости, виновата,
Что не была в час смерти
Рядом с тобой.
Ушла ты от нас очень рано,
Скорбим и помним мы любя,
Родная бабушка и мама,
Нам жить так трудно без тебя.
Тебя, как собственное сердце,
Нельзя забыть и заменить.
Любящие тебя...
Ты не вернешься, не оглянешься,
Не станешь мудрым и седым,
Ты в нашей памяти останешься
Всегда живым и молодым.
Мы сожалеем, плачем и скорбим,
Что ты остался вечно молодым.
Живой тебя представить так легко,
Но в смерть твою поверить невозможно.
Горем сердце мое
Твоя смерть обожгла.
Без тебя мне мир
И мирские дела.
Я сделал паузу, перебирая листки, и отрицательно мотнул головой в ответ на Костин безмолвный намек — он приподнял бутылку и вопросительно уставился на меня.
— Нет, еще не время. По части следующих слезных творений есть кое-какие замечания. Вот послушай:
Ушел от нас ты очень рано,
Никто не смог тебя спасти.
Навеки в нашем сердце рана.
Пока мы живы, с нами ты.
— Нормально, — оценил Костя, проговорив эпитафию про себя.
— В целом да, но рифма хромает. "Спасти — ты" — это режет слух. Немного неуклюже, согласись. Теперь далее...
Тебя познать не в нашей власти,
И скорби нет конца,
