Станислав Родионов - Долгое дело
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Серебряная ложечка, Иринкина личная вещь, упала на кухонный пол с коротким обиженным звоном.
– Весь день из рук все валится. – Лида повернулась к Рябинину, удивленным видом требуя ответа.
– Устала?
– Нет, плохая примета...
Рябинин улыбнулся, принимаясь за чай. Может быть на работе, в пути, в своих следственных перипетиях – там, где подспудно и всегда что-то таилось, – он еще мог бы прислушаться к примете. Но тут, в родных стенах, перед чашкой цейлонского чая, рядом с Лидой, разбиравшей у раковины петельниковские грибы, его одолела уютная истома, которая прочной броней закрывала от всех примет мира.
– Вот слышишь? – встрепенулась Лида.
– Что?
– Крышка на чайнике звякнула...
– Неплотно закрыта.
– Нет, это домовой ворохобится.
– С чего это он?
– Его томит предчувствие.
– Лида, ты серьезно?
– Да. – Она бросила грибы, одернула свой кокетливый фартучек и подсела к нему. – Домовой есть в каждой семье.
– С рожками?
– Не с рожками, а тайный дух семьи. Домочадцы его не видят, но знают, что он есть. Он хранит семью, придает ей какое-то своеобразие, привязывает всех друг к другу...
– Как же уходят из семьи?
– А многие ли из них стали счастливыми? Своего домового потеряли, чужой может и не принять, а у одиночек домовых нет.
– Эти бы сведения вывесить во всех дворцах бракосочетаний...
– Неплохо бы, – согласилась Лида, возвращаясь к грибам.
Ее домовой Рябинина устраивал – без рожек. Возможно, он и был, потому что в командировках, в этих тоскливых отлучках, в тяжелые или ночные часы Рябинин чувствовал его комолое прикосновение к своей груди.
И промелькнуло, исчезая...
...Тоска по родине зовется ностальгией. А тоска по дому?..
– Наш домовой, наверное, живет в холодильнике. Вчера там всю ночь кто-то фырчал.
– В холоде он не может. А фырчала банка сока.
– Теперь, Лида, вместо домовых телевизоры.
– Да? А вот я знаю геологов, мужа и жену, которые вместе уезжают в поле и вместе приезжают. И каждый раз видят, что мебель у них переставлена.
– Может быть, кошка? – предположил Рябинин.
Лида не ответила – она считала грибы:
– Шестнадцать беленьких. И Вадим не был бы Вадимом, если бы не пошутил. Одна сыроежка и один мухомор.
– Это символы.
– Какие символы? О, к мухомору привязана записка...
– Тебе?
– Не знаю...
Понравилась грибу-боровику
Сыроежка из густого бора.
Но откуда знать ему,
Что она любит мухомора.
Лида опустила руки.
– Этот стишок означает, что дьяволенка у Вадима не будет, – объяснил Рябинин.
– Какого дьяволенка?
– Ну, этого, домового.
– Ничего не понимаю...
– Пленникова ему отказала.
– Да?
Лида опять подсела к столу, оглядывая Рябинина испуганным взглядом, словно он был этой самой Пленниковой.
– Она ему отомстила...
– За что?
– За то, что хотел жениться из жалости.
– Ну уж...
– Сережа, он расстроился?
– Старший инспектор Петельников-то?
– Конечно, расстроился. Он же гордый.
– По-моему, ты больше расстроилась, – хихикнул Рябинин, хотя не собирался этого говорить и тем более не собирался хихикать; это домовой его боднул, кому ж еще.
Но Лида на эту проделку домового внимания не обратила.
– Жаль мне его...
– Ты же сама возмущалась этой женитьбой.
– Он ни в кого не сможет влюбиться.
– Еще влюбится не раз.
– Нет.
– Откуда ты знаешь?
– Чувствую...
Рябинин оторвал взгляд от чашки, на которую смотрел с вдруг прилившим интересом и начал поднимать голову. Поднимать голову... Ее ведь вскидывают разом, в долю секунды, когда хотят видеть.
И промелькнуло, исчезая...
...Бывает страшно глянуть в бездну, в пучину, в будущее, в подлую душу... А в родное лицо?..
Чего-то испугавшись – того, что промелькнуло? – взгляд свой Рябинин так и не поднял. И, как бы отстраняя от своего сознания то, чего он испугался, Рябинин неуклюже повел локтем. Задетая вазочка рассыпала конфеты по столу радостным веером.
– Сережка!
– Нечаянно...
– Да? Я же видела, как ты пнул локтем.
– Это не я.
– А кто же?
– Этот... Надомник.
– Кто?
– Ну, домушник...
– Боже, да ты у меня глупый.
Тогда он смело оглядел ее всю каким-то окоемным взглядом. И белый свет померк – приятная тьма, пахнувшая лесом и грибами, легла на очки. Он зарыл в фартук лицо, втягивая его запах, запах кофточки и запах ее тела. Она уместилась на коленях вся, – она везде умещалась. Тишина – откуда бы вдруг? – легла за стены и за темное осеннее окно. Это он, домовой, приглушил соседей и уличный шум ради их сокровенной минуты...
– Так мы сидели перед первой разлукой, – шепотом сказала Лида.
Они так сидели на раскладушке перед его собранным рюкзаком. Они тогда сидели не дыша, чтобы не вспугнуть оставшиеся минуты, – им казалось, что в тишине время идет медленнее. И оно остановилось... Когда же он приехал на вокзал, то от его поезда не осталось даже провожающих.
– А твое первое письмо я знаю наизусть, – шепнула Лида.
Он помнил, как писал это первое письмо. Горка скомканных листков с одной фразой, которая никак не удавалась. Я скучаю по вас... Я скучаю без вас... Я скучаю из-за вас... И даже, кажется, я скучаю по поводу вас.
– А твой сладкий вечер, – улыбнулась она ему в ухо.
Он ждал Лиду на скамеечке у ее дома. С цветами и десятью пирожными. Но она не пришла, заночевав у подруги. После двенадцати ночи он стал нервно и мстительно поедать свои пирожные. Пальцы слиплись, внутри все слиплось, хотелось воды, цветы перемазались кремом... Он съел восемь штук. Это был самый сладкий вечер в его жизни.
– Сережа, тебе нужно лечь пораньше, – пробудилась Лида от сна ушедших лет.
– Да, завтра приведут Калязину.
Длинный и упорный звонок в дверь разбежался по квартире цепенящей волной. Поздно, в тишине – как затянутый выстрел.
Лида соскочила с его колен:
– Господи, кто в такой час?
– Вадим, насчет жареных грибков.
Рябинин торопливо прошел в переднюю и отпер дверь, не спрашивая...
Ему показалось, что на лестничной площадке стоит прокурор района Беспалов. Тот же длинный плащ, та же шляпа, тот же нос... Те же черты лица, но лишенные жизни, как у манекена. Нет, не Беспалов.
– Добрый вечер, – глухо сказал Юрий Артемьевич. Но тут же другое плечо, широкое, легонько отжало Беспалова к стене.
– Сергей Георгиевич, пришли к вам в гости, – вроде бы улыбнулся зональный прокурор Васин, уже входя в переднюю.
Рябинин отступил. За Васиным, за Беспаловым вошли старший следователь городской прокуратуры Антимонин и какие-то две незнакомые женщины.
– Пожалуйста, – сказал он, еще ничего не поняв, но уже догадавшись, что его "пожалуйста" им не нужно.
Они прошли не раздеваясь в большую комнату и стали посреди, выжидательно и натянуто оглядывая стены и мебель. Только Васин смотрел на Рябинина умными глазами:
– Сергей Георгиевич, у вас есть собрание сочинений Тургенева?
– Есть.
– Где оно стоит?
Рябинин поднял руку и показал, удивившись не тому, что эти люди здесь, что им понадобился Тургенев, что сейчас произойдет непредвиденное, а тому, что его рука неподъемно отяжелела.
– Товарищи, – сказал Васин уже своим спутникам, – я беру четвертый том...
Он снял книгу с полки, открыл крепкую обложку и провел большим пальцем левой руки поперек страниц. И книга распахнулась сама, как раковина, у которой перерезали мускул. Все слегка попались к ней, завороженные тем, что плотно лежало меж страниц. Васин горько улыбнулся, взял пачку денег и поднял на уровень своего лица.
– Пятидесятирублевыми купюрами...
И тогда все посмотрели на Рябинина, как ему показалось, с каким-то веселым любопытством.
– Это ваши деньги? – буднично спросил Васин, словно Рябинин их только что обронил.
– Нет.
– Квартира ваша?
– Моя.
– Книга ваша?
– Моя.
– А деньги?
– Не знаю, – тихо ответил Рябинин, снимая очки, потому что внезапно запотевшие стекла исказили чужие лица, родной стол и солнечную лампу.
– Товарищ Антимонин, составляйте протокол, – велел зональный прокурор.
Старший следователь подсел к столу, сдвинул пишущую машинку, разложил бумаги и пересчитал деньги:
– Понятые, пятьсот рублей.
Понятые, протокол... Следователь переписывает номера купюр. Нужно было спросить, что все это значит... Но зачем? Он знает, что пил на кухне чай, Лида чистила грибы, бедокурил домовой, потом Лида села на колени, они вспоминали прошлое, она посоветовала лечь пораньше спать, они легли, и вот теперь он смотрит этот длинный и дурацкий сон. Ничего не надо говорить, потому что сны кончаются...
