Игорь Христофоров - Воровские гонки
- Вот. "Шестое июля. Поругалась с соседкой. Мерзкая вздорная девчонка. Я ей сказала: "Выключите вашу гадскую музыку! Я не могу уснуть!" Она ответила: "Бабуля, это не музыка. Это - рэйв". Я мысленно согласилась, поскольку данное слово явно английского происхождения очень похоже по созвучию на рев. Затем я пригрозила милицией. А она ответила: "Бабуля, я через три дня сваливаю из этой говеной страны на Запад. Считай, что я с Родиной под музыку прощаюсь". Парень из-за ее спины добавил: "Не плачь, мамаша, пройдут дожди. Мы все слиняем. Ты только жди". Я запомнила эти мерзкие стишки и записала. Они хорошо характеризуют наше безнравственное время. На прощание я им сказала, что буду несказанно счастлива, когда они уедут. Парень в ответ произнес такое, что мне пришлось пересилить себя, чтобы записать эту гадость. Но поскольку я фиксирую все, случившееся со мной, то я записала. А сказал он так: "Какое ж счастье, мамаша?! Счастье в другом! Счастливые трусов не надевают!"
Гордо вскинув маленькую головку, старушенция добавила:
- Представляете, какой хам!
- Значит, она уехала? - с неприятным осадком в душе спросил Дегтярь.
В эти секунды ему подумалось, что он никогда не сумеет вернуть деньги Рыкову и, соответственно, получить свой процент. Все нити следствия ускользали из рук. Но те нити, прежние, были ложными, и он уже не жалел об их потере. В эти секунды исчезла настоящая, верная нить. Даже подушечки пальцев зачесались, будто она скользила в эту минуту именно по ним.
- Да, уехала, - бережно закрыла тетрадку старушенция. - На следующий день.
- Но вы же сами прочли, она говорила о чем-то типа... через три дня, не находил сыщик логики в поведении разгульной Насти. - правильно? Через три дня?
- Нет. Она уехала на следующий. Утром. Вместе со своим мерзким дружком. Я в окно видела, как они садились в попутную машину. С вещами. Очень торопились и даже переругивались...
- То есть они уехали с чемоданами?
- Да. Именно так.
- А вы не могли ошибиться?.. Все-таки немалое расстояние, - скосил глаза на чудовищную линзу Дегтярь.
- Молодой человек! - возмутилась старушенция. - Мне в два раза больше лет, чем вам. У меня дальнозоркость. Причем, немаленькая. Да, вблизи я ничего не вижу. Вот я у вас, к примеру, не пойму что на лице: борода или ожег.
- Борода, - с облегчение ответил Дегтярь.
Не хватало ко всем неприятностям последних дней еще и ожега.
- А вдаль я вижу очень даже!.. Они побросали чемоданы и сумки в багажник, сами сели вовнутрь авто и уехали. Вы не представляете, какое облегчение я испытала! Это... это сравнимо только с отменой продовольственных карточек и появлением вольного хлеба в продаже. Вы не помните этот момент?
- Не помню.
Говорить, что он родом из деревни, где отродясь никаких карточек не существовало, Дегтярь не стал. Так в разговоре он был почти на равных. А если бы отставная дворянка узнала о его плебейском происхождении, она вполне могла бы оборвать разговор. Одна такая свидетельница голубых кровей как-то проходила по одному делу у Дегтяря.
- Их квартирную хозяйку вы не видели после этого?
- Видела, - нервно бросила старушенция. - Я ее и без того
почти каждый день вижу. Пьянчужка! Вечно ей деньги нужны. Станет у моей двери и клянчит. Сразу видно, что денежки за проживание, что та девица дала, пропиты. А новые будут только тогда, когда она вернется...
- Она сказала, что девушка вернется? - вновь потеплело в груди
у сыщика.
- Этим она меня сильно расстроила. Так я расстраивалась в жизни только раз, в тысяча девятьсот сорок шестом году. Когда потеряла карточки на целый месяц. И потеряла, учтите, третьего числа. Всего лишь третьего числа данного месяца...
- Их украли, - поправил Дегтярь.
- Возможно. Шантрапы тогда было много.
- Ее всегда много... У вас замечательный дневник, - похвалой решил попрощаться сыщик. Это действовало безотказно. - Летопись, можно сказать, века. Его неплохо было бы издать. Мемуары...
- Не надо!
Тонкие ручонки хозяйки придвинули к себе поближе коробку с драгоценными тетрадями. В них, кроме событий ее отнюдь не яркой жизни, были ежедневные записи о расходах. Кроме, естественно, тех лет, когда деньги заменялись продовольственными карточками. И она не хотела, чтобы хоть кто-то, кроме нее, узнал о ее бухгалтерской страстишке.
Попрощавшись с бабулькой, Дегтярь выждал на площадке этажа не менее десяти щелчков нескольких замков в ее двери, послушал гулкую тишину подъезда и только теперь разглядел, что в единственной двери, расположенной напротив однокомнатной квартиры, не было глазка. Рука сама собой потянулась в карман за отмычками. Наверное, он поступал глупо. Наверное, он рисковал. Настя могла приехать незаметно и сидеть за обшарпанной дверью однокомнатной квартиры. Вполне могла. Но он не ощущал запаха духов. А очень сильно казалось, что у такой, как Настя, могут быть только стойкие, только долго-долго невыветривающиеся французские духи.
Почти без усилий Дегтярь подал влево язычок замка. Он даже не сопротивлялся. Замку было все равно, кто его открывает.
Задержав дыхание, сыщик шагнул за дверь, Беззвучно прикрыл ее за собой и вновь понюхал воздух. И чуть не потерял сознание от страха.
- По-огода в доме! - заорал знакомый голос из глубины квартиры. - А все друго-ое - суета!
Мгновенно ставший мокрым Дегтярь взялся рукой за стенку и, не в силах усмирить сердце, по-старчески поскребся по стенке на кухню.
- Падла! Крыса! Твар-рюга! - выключил он радиоприемник, орущий голосом певицы Долиной, и с ненавистью посмотрел на тянущийся от него в прихожую провод.
Закрытие двери, видимо, сблокировало устройство, подключающее ток к радиоприемнику, и то, от чего явно балдела Настя, чуть не ввергло сыщика в инфаркт.
Сунув рот под кран, он долго, до боли в животе, пил холодную, отдающую хлоркой воду, потом смыл пот со лба и щек и, подняв голову, увидел фотографию над грязным кухонным столиком. Откнопив ее от стены, он внимательно изучил красивое под...мное лицо девушки, поморщился от образины парня, обнявшего ее за плечи и подумал, что это именно те двое, что уехали на попутной машине, и девушка - это все-таки Настя.
Он не мог сказать это наверняка, потому что в магазине так и не увидел ни единой ее фотографии. Личное дело исчезло, как и полагалось в таких случаях. Но объемный фоторобот, составленный со слов продавщиц магазина, почти совпадал с лицом на фотографии. Только глаза и губы в реальности оказались поменьше обрисованных продавщицами.
На обороте ничего написано не было. Секунду поколебавшись,
Дегтярь все же прикнопил фотографию на старое место. На цыпочках проплыл в зал.
- Ну и берлога! - не сдержался он от вида намертво изжеванных простыней.
Они укрывали тощи комковатый матрасик. Судя по внешнему виду, их не стирали с момента покупки. А покупка была сделана не меньше шести месяцев назад.
По немытому паркету валялись пустые флаконы духов, картонные коробки из-под баночного пива, аудиокассеты с отечественной попсой, хрустящие пакеты от чипсов, сплющенные банки "Джин энд тоник", обертки от шоколадных конфет.
Подняв одну из них, Дегтярь сурово посмотрел на девочку,
поднявшую в руке нечто непонятное, но, видимо, съедобное. К этому
съедобному прыгала с земли собачка с маленькой бородкой. На
рисунке она висела в воздухе, и по всему чувствовалось, что до
вожделенного куска не дотянется никогда. Девочка чем-то неуловимо походила на Настю. Скорее всего - кукольностью лица. Собачка - на Дегтяря. И тоже лицом. Точнее, бородкой. Она у нее тоже была почему-то с проседью.
Под рисунком красовалась крупная надпись "А ну-ка отними!"
- Отниму, милая, отниму! - сквозь зубы пообещал сыщик и одним резким движением скомкал фантик в кулаке.
Глава пятьдесят первая
ХИЛЯК
Это лишь в кино телохранитель - это супермен с квадратным лицом, вся жизнь которого состоит из бесконечных подвигов. А в нашей нестандартной стране он чаще всего превращается из телохранителя в слугу, прачку, кухарку и грузчика одновременно. Обычно с Гвидоновым в трехкомнатной квартире на последнем этаже девятиэтажного панельного дома на окраине Горняцка жили два телохранителя. После гибели одного из них остался только молчаливый Суртаев.
Впрочем, Гвидонов не сказал ему об утонувшей картотеке банка, о роковом катере, о смерти товарища по цеху телохранителей. "Уехал", - лениво объяснил он, а сам потом не меньше часа думал, как бы отреагировал Суртаев, если бы узнал правду. Бросил бы хозяина или нет? Страх действует на людей по-разному.
Больше всего Гвидонову нравилось в Суртаеве не его умение гладить рубашку или готовить суп харчо, а почти безостановочное молчание. Он мог не проронить ни слова за день. Сам Гвидонов такого испытания не выдержал бы. Молчание напоминало что-то тюремное. К примеру, камеру-одиночку. А банкир совсем не хотел в камеру-одиночку.
