Михаил Иманов - Чистая сила

Я кивнул, а Думчев повернулся к Коробкину и выжидательно на него смотрел до тех пор, пока тот не кивнул тоже.

— Вот и хорошо, что вы согласились. Любопытство вещь хорошая только тогда, когда узнаёшь, а не подглядываешь, — заметил он удовлетворенно. — Так вот, про первое я сказал, теперь скажу про второе. Второе, собственно, и есть моя роль, то есть то самое, что вам от меня полезно услышать (и скорее, для науки, чем с видами на будущее). Я сразу понял, как только увидел Никонова, что ценности есть, и что предстоит борьба, и что она незамедлительно вспыхнет. Я только не знал, что ценности выражаются, как говорит Ванокин, в «камушках»; а я скорее мог предположить иконы или древние какие-нибудь манускрипты. Но дело не в этом — это, собственно, форма — а в том, что я понял о борьбе. Значит, второе: на чью сторону — временно, конечно — мне надо было стать, чтобы события развивались бы побыстрее и поактивнее. Сейчас все поясню, — предупредил он мой вопрос, — наберитесь терпения. Так вот: вы хотели спросить, почему мне нужно было вставать на чью-то сторону и какое мне было до всего этого дело. Отвечу, что, в отличие от вас, который попал в это дело случайно, и от вас, — он повел рукой в сторону Коробкина, — который замешался сюда из дружеской солидарности и, простите, скуки, я вмешался сознательно. Для чего же мне это, спрашивается, нужно? Отвечаю: не могу быть сторонним наблюдателем. И кроме того — что это такое: сторонний наблюдатель? Не то ли, в сущности, самое, что и участник? Ведь если знаешь о том, что происходит некое событие, и не хочешь (потому что боишься, например; причин такого порядка множество) его предотвратить, или направить в благоприятное русло, или сообщить о нем тем, кто имеет законную силу направить и исправить, то — ты уже и есть участник, да еще и из самых лукавых. Так что неучастие при знании один только самообман, и не в моих привычках обманывать, а тем более — самообманываться. Так что вопрос о неучастии, таким образом, отпадает сам собой. Теперь о стороне: куда встать — к нападающим или к защитникам? Сначала, то есть в начальной стадии, естественно, к нападающим.

— Почему же естественно? — спросил я.

— Как? — удивился он. — И это еще нужно пояснять?

— Ну да, — сказал я осторожно. — Ведь неясно, кто прав — нападающий или защитник — и нужно выяснить.

— Выяснить? — он перевел взгляд от меня к Коробкину и обратно. — А разве можно выяснить? Вы-то сами хоть попробовали?

— Мы пробовали, — внушительно вставил Коробкин.

— Да? Ну и как? Конечно же — безрезультатно?

— Почему же… — начал Коробкин рассудительно, но я его остановил.

— Погоди, — сказал я и обратился к Думчеву. — А как же без этого? Получается: куда хочу, куда потянет, туда и примкну. Или — где выгодно?

— Нет, не получается, — чуть помолчав, как бы раздумывая, отвечал Думчев. — И выгода тут ни при чем; то есть личная. Но, так сказать, общая, или, лучше, общественная выгода — налицо.

— Как же?

— А так. Когда грабитель грабит жертву, то мы, разумеется, на стороне жертвы — тут и думать нечего. Хотя… может так получиться, что жертва — еще больший злодей, чем грабитель, и столько зла принес окружающим и обществу в целом, что грабитель, хотя бы и тем, что напугал его, уже совершает — принимаю, что неосознанно — благой поступок; можно даже сказать — общественно полезный. Другое дело, что грабитель ни о каком благе не помышляет: ему все равно — злодея ли он грабит или праведника. По этому своему незнанию он и наказания достоин. А так, можно сказать, он орудие… свыше. Я на этом остановился только для примера, что даже и в самом, казалось бы, явном случае ничего толком выяснить невозможно, тем более, если углубляться станешь. Но разве кто углубляется? Нет. Люди ведь как знают: это белое, а это черное (про всякие оттенки, больше разговоров). Так и действуют. А если углубляться, то белое так зачернится, что чернее всякого черного будет. Ну, это только к слову, здесь выяснять нечего. Так что будем по-простому: черное — белое.

— Как это «черное — белое»? — сказал Коробкин.

— Очень просто: если пустил, положим, странника ночевать, то ты — хороший человек (не поступок хороший, а человек ты хороший), хоть бы ты до того сто человек под собственными окнами в лютую стужу заморозил. Или если подал воды больному — тоже хороший, хоть бы ты до того двадцать колодцев мусором забросал. А если не пустил кто путника переночевать (потому что, положим, с женой поскандалил или у него неприятности на службе и ему жизнь теперь вообще не мила), тот — плохой, хоть бы он до того всякого встречного-поперечного без разговоров пускал. Вот вам и черное — белое.

— Э-э, — протянул Коробкин, — так можно знаете до чего дойти?!

— Уверяю вас, — быстро ответил Думчев, — что и в этом случае далеко не уйдете. Но здесь хотя бы рамки есть, чтобы поменьше путаться. Кстати, знаете историю про Савла-Павла? Этот самый Савл активный гонитель тогдашней новой религии был (еще, кажется, в первом веке). Да еще какой гонитель! стольких людей казни предал! И так далее. И вот он однажды ехал куда-то по своим надобностям, и было ему вроде видения (положим, что это в пустынях вообще часто случается): спускается к нему с неба живой бог и говорит: «Что ж это ты такой злобный? Что ж это ты стольких людей сгубил? А за что?» И всякое такое ему говорит. Ну, Савл, понятно, испугался, на колени встал и так поразился, что пообещал клятвенно больше никого не гнать и не убивать, а наоборот, перейти на их — то есть бывших своих жертв — сторону. И, представьте себе, перешел. Сделался из Савла Павлом и как бы главным радетелем за новую религию сделался. Положим, сказка, потому что с чего это он так вдруг перелицевался откровенно и, так сказать, убеждениям изменил. Но дело не в том, что сказка, а вот в чем: все ревнители новой веры его святым почитают. И никто-то не вспоминает о загубленных множествах братьев своих, но напротив — черное его прошлое в свете новой его деятельности чуть ли не в заслугу ставят. Вот и получается: белое — черное. Хоть всю жизнь свободно злодействуй и удовольствия от злодейств получай, а потом вдруг опомнись, хоть и в последнюю неделю перед концом своим, наделай хороших дел — вот и станешь до скончания века хорошим. Так?

— Ну, если так рассуждать… — нерешительно сказал Коробкин. — А если представить… И все равно — это какая-то ветхая история.

— Не в истории дело, — проговорил Думчев, — а в том, что ничего выяснить невозможно — кто есть кто. А можно только по последним (или последнему) поступкам судить. Так уж принято — во избежание путаницы.

Коробкин еще что-то хотел возразить и уже набрал воздуху, но Думчев не дал себя перебить:

— Оставим это, — сказал он, — так мы ни до чего не договоримся. Я начал о своем участии и хочу продолжить. Итак, когда я встал на сторону Ванокина, то действовал как врач, хирург, например, который, чтобы человека от нарыва избавить, смело вскрывает гнойник (говоря «гнойник», не имею в виду что-то плохое, я только для примера).

— Так вы смотрите на это дело с ценностями только как на «гнойник»? — не удержался я.

— Во-первых, не только, — досадливо отвечал Думчев. — А во-вторых, я же сразу пояснил, что только для примера. Впрочем, — добавил он, немного подождав ответа или возражения, — если вам уж так хочется знать, то мое сравнение (не хочу называть вслух это дурно пахнущее слово) имеет свой смысл. А вы разве считаете, что все там чисто?

— Я не знаю.

— Вот видите — вы не знаете. То есть определенного мнения на этот счет у вас нет. А у меня есть. А раз вы пришли его узнать, то слушайте.

— Да мы слушаем, слушаем, вы не тяните, — сказал Коробкин, энергично помогая себе взмахом руки.

Думчев недовольно покашлял и глубоко, с задержкой воздуха, вздохнул:

— Хорошо, оставим сравнения. Перейдем к следующему пункту, к месту, так сказать, действия. Вам никогда не приходило в голову, почему это все произошло именно здесь: не раньше, не позже и не в другом месте? Значит, не приходило? А место действия, скажу вам, в этом деле, может быть, и наиглавнейшая сторона. Поясняю. Вначале задаю вопрос: что такое курорт?

Вопрос был задан без расчета на ответ, однако необходимую паузу Думчев выдержал.

— Курорт — это не просто отдых и не просто место, — продолжал он, — это, хотя и приятное, но неестественное для человека времяпровождение. И прямее скажу — в большей мере и безнравственное. Вот встаньте на набережной и спрашивайте всякого проходящего: зачем он сюда приехал. И через одного получите ответ (другая половина будет говорить, что для отдыха) — забыться. Вот он главный ответ, и в нем вся суть места, именуемая курортом: забыться. А что такое — «забыться»? Это, пусть и на короткое время, но все-таки  з а б ы т ь. Что забыть? А все. И главное то, чем живешь в обычной своей жизни и — подчеркиваю это — в родном своем углу. Можно на курорте быть неверным супругом? Можно. И не только можно, но это почти закон курорта. Можно степенному и рассудительному человеку вести себя как молодой прохвост? — не только можно, но если будешь вести себя степенно и рассудительно, то всю общую картину испортишь. И главное — какой смысл? Это ведь курорт. Здесь все можно и все допустимо. И это главная привлекательность курорта. Что же касается воды и солнца — это внешнее. А в нашей средней полосе — и солнце мягче, и воздух чище. Однако туда толпами не ездят. Там ведь сложившийся уклад. Там по деревне в трусах гулять не станешь, а здесь можно, и практически — везде. Там, в нашей средней полосе — свой уклад, а где-нибудь в южной деревне — свой, а здесь, на курорте — никакого уклада, то есть даже обязательность жизни вне всяких и всяческих укладов. Это все равно, как если бы на Луну залететь или в какую-нибудь колбу поместиться: взболтай в ней жидкость, то бишь жизнь, где верх, где низ — не разберешь. Кстати, о верхе и низе. Здесь одна знакомая дама однажды прелюбопытно рассуждала: «Что вы все твердите, говорит, земля, почва. Это для вас, видите ли, верх, значит, духовное, а это, видите ли, низ, значит, низменное. Все это выдумки и смотрение с одной точки. А если вас в космос закинуть да заставить верх и низ отыскать — разве найдете? Нет там никакого низа и нет там никакого верха». Ей возразили в том смысле, что мы-то на земле, а не в космосе. А она: «Вот и видно, что шагу с одной точки ступить не можете — Земля-то наша как раз в космосе и плавает». Вот вам и рассуждение, и попробуйте оспорьте. А рассуждение ловкое, тоже из ряда курортных.