Морье Дю - Козел отпущения

С минуту Рене молчала. Казалось, она что-то решает. Затем медленно проговорила:

-- Вы изменились, Жан. Я не имею в виду -- после того, что случилось сегодня. Это было ужасным ударом для всех нас; я имею в виду -- за последние несколько дней. Вы -- другой.

-- В чем же я переменился? -- спросил я.

Она пожала плечами.

-- Я не хочу сказать, что вы переменились по отношению ко мне. Я поняла, что все эти месяцы служила для вас игрушкой. Вам было скучно, было нечем занять свой досуг. Я случайно оказалась под рукой. Вы изменились внутренне, стали жестче, более замкнутым.

-- Жестче? -- переспросил я. -- По-моему, наоборот. Мягче, слабее во всех отношениях.

-- О, нет. -- Рене задумчиво смотрела на меня. -- Не только я заметила это. Поль на днях сказал то же самое. Тогда, когда вы обожгли себе руку. Вы отгородились не только от меня, но и ото всех остальных. Вот почему нас так удивило, что вы предложили нам поездить по свету. Судя по вашим поступкам за последнюю неделю, создалось впечатление, что хотите вы лишь одного: вырваться отсюда.

Я в замешательстве глядел на Рене.

-- Создалось такое впечатление?

-- Честно говоря -- да.

-- Но это не так, -- сказал я. -- Я только о вас и думаю, день и ночь о всех вас. О замке, о фабрике, о маман, о Мари-Ноэль, о всей семье -- вы не выходите у меня из головы. Уехать отсюда! Да это последнее, чего бы я захотел!

Рене недоверчиво смотрела на меня.

-- Я вас не понимаю, -- сказала она. -- Вероятно, не понимала и раньше, только обманывала сама себя. Глупо с моей стороны. Вы никогда не были в меня влюблены, даже чуть-чуть, верно?

-- Сейчас я не влюблен в вас, Рене, -- сказал я. -- Не знаю, как раньше, но сомневаюсь.

-- Видите? -- сказала она. -- Вы стали жестче. Вы изменились. Вы даже не считаете нужным притворяться. -- Рене помолчала, затем медленно, словно против воли, добавила: -- Поль этого не говорит, но я уверена, думает, и я тоже начинаю так думать... Вы хладнокровно подписали этот новый контракт, рассчитывая... рассчитывая, что может произойти то, что произошло сегодня?

В ее тихом голосе звучала мольба, точно она испытывала и изумление, и ужас при мысли, что человек, вскруживший ей некогда голову, способен на такой поступок, мало того -- как бы делает ее своей сообщницей.

-- Если вы подозреваете, что я заключил этот контракт, полагая, что Франсуаза умрет, то вы ошибаетесь, Рене, -- сказал я.

Она облегченно вздохнула.

-- Я рада, -- сказала она. -- Сегодня вечером, в больничной часовне, я почувствовала внезапно, как ужасно то, что было между нами. Неделю назад я не покинула бы Сен-Жиль, но теперь... -- Она повернулась и стала подниматься по лестнице, -- ...теперь я знаю, что не могу больше здесь оставаться. Я должна уехать отсюда -- это для нас, для Поля и меня, единственная надежда на будущее.

Я глядел, как она удаляется по коридору, и спрашивал себя: действительно ли смерть Франсуазы заставила ее устыдиться или моя холодность и равнодушие к ней как к женщине убили ее вожделение?

Я погасил свет и поднялся по лестнице в темноте. Мне подумалось, что мое предложение им двоим, Полю и Рене, исходило не из моих уст -- того одинокого, замкнутого меня из прежней жизни -- и не из уст Жана де Ге, чьей тенью я стал; это было делом третьего, того, кто ни Жан, ни Джон, стал сплавом нас обоих и, не имея телесного обличья -- порождение не мысли, а интуиции, -- принес нам обоим свободу.

Мари-Ноэль просила зайти к ней перед сном, и, пройдя сквозь двустворчатую дверь, я поднялся в башенку по винтовой лестнице и переступил порог, думая, что девочка еще не разделась и молится у своего самодельного аналоя. Но долгий день взял, наконец, свое. Мари-Ноэль была в постели. Она спала. В ногах кровати стояли две зажженные свечи, между ними -- утенок. В руках девочки, сложенных на груди, спал целлулоидный младенец с проломленной головой, а к изголовью была приколота бумажка, где я прочел следующие слова: . Да, я ошибался, когда подумал, будто больничная часовня не затронула ее воображения.

Я задул свечи и, оставив окно открытым, захлопнул ставни. Затем спустился по башенной лесенке и прошел на противоположную сторону замка -- в другую, большую, башню. Здесь не горели свечи, светилась лишь одна лампа возле постели, и лежавшая на подушках женщина, в отличие от девочки, не спала. С бледного измученного лица на меня выжидательно смотрели ее запавшие глаза.

-- Я думала, ты никогда не придешь, -- сказала графиня.

Я подтащил от печки кресло к самой кровати. Сел и протянул ей руку. Она крепко ее сжала.

-- Я отослала Шарлотту к ней в комнату, -- сказала графиня. -- Я сказала ей: вы мне не нужны, сегодня обо мне позаботится господин граф. Ты ведь хотел, чтобы я так сказала, верно?

-- Да, маман, -- ответил я.

Она сильней стиснула мне руку; я знал, что она будет держать ее всю ночь как защиту против мрака и мне нельзя шевелиться, нельзя забрать ее, иначе связь между нами ослабнет и смысл моего присутствия здесь будет потерян.

-- Я лежала и думала, -- сказала маман. -- Через несколько дней, когда все останется позади, я переберусь в мою старую комнату внизу.

-- Как вам угодно, -- ответил я.

-- Лежа здесь, я постепенно теряю память, -- сказала графиня. -- Не знаю, где я -- в настоящем или в прошлом.

Позолоченные часы на столике возле кровати громко тикали, маятник под стеклянным колпаком неторопливо качался взад-вперед, и казалось, что минуты идут очень медленно.

-- Вчера ночью, -- сказала графиня, -- мне приснилось, что тебя нет в замке. Ты снова воевал в рядах Сопротивления, и я читала во сне записку, которую ты сумел мне передать в тот день, когда застрелили Мориса Дюваля. Я перечитывала ее раз за разом, пока до жути не разболелась голова. Но тут ты дал мне морфий, и сон исчез.

В Вилларе у Белы стояли небольшие часы в кожаном футляре, светящиеся стрелки четко выделялись на темном циферблате, а тикали они так быстро и тихо, словно билось живое человеческое сердце.

-- Если вам приснится что-нибудь сегодня, -- сказал я, -- бойтесь. Я буду рядом.

Я наклонился вперед и обожженной рукой погасил свет. И сразу же со всех сторон надвинулись темные тени и поглотили меня. Мною завладело отчаяние, прячущееся в темноте, а графиня принялась говорить в полусне, который я не мог с ней разделить, и только слушал ее бормотанье под тиканье часов. Иногда она громко вскрикивала и проклинала кого-то, иногда принималась молиться, один раз разразилась неудержимым смехом, но ни разу за то время, что ее преследовали бессвязные видения, не попросила о помощи и ни разу не разжала пальцев на моей руке. Когда, вскоре после пяти часов утра, графиня, наконец, заснула и я, наклонившись над ней, всмотрелся в ее лицо, я не увидел больше на нем маски, скрывающей месяцы и годы страданий. Прежде измученное, настороженное, оно показалось мне умиротворенным, расслабившимся и, как ни странно, красивым, даже не старым.

ГЛАВА 24

Я знал, что теперь маман будет спать и я могу ее оставить. Я встал с кресла, вышел из комнаты, спустился через безмолвный дом в гостиную и, открыв стеклянные двери, вышел на террасу. Потом пересек ров и прошел под каштанами в парк, к каменной Охотнице, стоящей в центре расходящихся от нее дорожек. Воздух был холодный и прозрачный, как всегда перед рассветом, и небо, потерявшее глубокую ночную черноту, посерело, словно отступая перед натиском дня; звезды побледнели, отодвинулись, на западе стайка Плеяд уже садилась за темные деревья. Отсюда, от статуи на вершине холма, мне были видны замок, и деревня за ним, и церковка, пронзающая шпилем небо, и кучка домов у церкви -- они казались одной крестьянской усадьбой, -- и поднимающиеся к востоку поля, и лес за ними; все вместе делало Сен-Жиль единым целым, состоящим из замка, церкви и деревни.

Я сидел у подножия статуи и ждал рассвета, и по мере того, как небо бледнело и вокруг становилось светлей, замок и деревня приобретали объем и четкий контур, сама земля, казалось, тоже облекалась плотью, от нее исходил влажный острый запах, ночная влага и утренняя роса будто слились воедино, чтобы сделать почву плодородной. Деревья окутывал белый туман, теплый и рыхлый; вскоре он исчезнет, обнажив золотисто-багряные кроны. И вот, словно по волшебству, не успело взойти солнце над вершиной холма за деревней, как деревня проснулась. Казалось, прошла одна минута, а из труб уже потянулись дымки, залаяли собаки, замычали коровы. Я больше не был оторван от людей, -оцепеневший от усталости сторонний наблюдатель, я был одним из них, стал частицей Сен-Жиля. Я подумал о кюре, пробудившемся навстречу новому дню, -его безмятежное лицо омрачится, стоит ему вспомнить о несчастье, постигшем обитателей замка; он, наверное, тут же вознесет молитву обо всех, кто понес эту тяжелую утрату, и вера его, как талисман, оградит их от зла и, не имея границ, обнимет всех, кто его окружает. Я подумал о неизвестных мне жителях Сен-Жиля, которые пришли вчера в церковь на панихиду из уважения к Франсуазе и стояли там, опустив головы и потупив глаза. Среди них были и Эрнест, водитель грузовика, и Жюли, и ее внучек Пьер. И внезапно я понял, что меня к ним влекло не любопытство, не сентиментальность и не пристрастие к колоритным фигурам, но нечто более глубокое, более сокровенное -- желание, чтобы они благоденствовали, столь жгучее, что, хотя проистекало оно из любви, оно казалось сродни страданию. При всей своей силе желание это было вполне бескорыстным -- ведь я и не помышлял о близости с ними -- и относилось самым удивительным образом не только к жителям Сен-Жиля и тем, кто как бы сделался частью меня самого, кто спал сейчас за стенами замка, но и к неодушевленным предметам -- контуру холма за деревней, песчаным дорогам, которые спускались с него, ползучему винограду на стенах дома управляющего, лесным деревьям.