Я знаю, кто убил Лору Палмер (СИ) - Баюн София
Она подняла на него помутневшие голубые глаза. И улыбнулась.
…
— Деньги мы с Ветой нашли за несколько месяцев до ее смерти. Они лежали в коробке из-под бритвы на антресолях — много, почти триста тысяч и еще советские юбилейные рубли.
Отец сказал, что это нам на учебу. На университет. Мама удивилась — она не знала, что он копил. У нас вообще не очень хорошо было с деньгами. Папа тогда перегонял машины, хотя вообще-то ему нельзя было садиться за руль. Врачи запретили. Но он пил таблетки и говорил нам, что все порядке, а маме приходилось ему верить.
А я не хотела идти в университет. Я была бунтующая дура, влюбленная в кассеты и «Твин Пикс». Я хотела фильмотеку, красные шторы и атмосферу мрачной тайны.
Вета собиралась замуж. Вета поступила на бюджет и сказала, что ей эти деньги без надобности, я могу все забирать, если хочу. А я хотела.
Хотела — и забрала.
Яна говорила все это, не открывая глаз. Она не хотела видеть, как смотрят на нее те, кому она обещала утешение все это время. Не хотела, не видела — но знала, что Володя курит свою уродливую трубку и выглядит отрешенным, Лена хмурится и разглядывает свои заломленные белые пальцы, Инна крутит брелок в виде кожаного кролика, утыканного шипами. А Яр сидит в соседнем кресле. На его подлокотнике сидит Нора и гладит его ледяную руку, сжатую в кулак. Из кулака свисают концы рояльной струны.
— В тот вечер Вета с утра ушла по делам. Вечером она должна была прийти в салон на примерку платья и забрать украшения. Мы ее ждали, а она все не возвращалась. И я позвонила Лему.
…
— Салон-то закрылся давно. — Лем встревоженно щурился в лениво плещущиеся волны под мостом, будто надеялся увидеть там указатель.
Яна курила, накручивала на палец длинную светлую прядь и пыталась делать вид, что ее это все вообще не касается. Ей было страшно. Утром вишневые косточки рун сложили очень уж злой узор, а из колоды Таро раз за разом выпадали Башня и Дьявол в окружении самых неподходящих арканов.
Они зашли в салон, и там сказали, что Вета недавно ушла. Яна позвонила домой с таксофона, но папа сказал, что она не возвращалась, а в милиции его не стали даже слушать. Он собирался выходить к ним, но Яна уговорила его остаться с мамой. Мама больше всех нервничала, и Яна всегда знала, что они с мамой очень похожи. Поэтому нервничать в одиночестве им не стоило.
Веты не было уже несколько часов. Папа сказал, что они обзвонили ее подруг, а Слава, ее жених, уже едет к ним с каких-то дач.
Машина остановилась, белая и желтоглазая в сонной синей темноте. У набережной росли кусты жасмина, и запах цветов расходился, как круги на воде, искажался, смешивался с запахом бензина, ряски и холодного песка.
— Мать твою, — выругался Лем. — Смотри!
И Яна посмотрела. Прежде, чем она успела что-то сказать, Лем ладонью закрыл ей рот и потащил с моста.
— Не надо!
Яна попыталась вырваться, но он неожиданно зло ударил ее в живот и накинул на нее плащ так, чтобы она ничего не видела. Пока она пыталась продышаться и вывернуться, он успел скрутить ее, заломить руку ей за спину и уложить на землю, накинув на нее глубокий капюшон плаща.
— Лем… — промычала она в его ледяную ладонь.
— Помолчи, — прошептал он. — Заткнись, хорошо?!
Она все поняла. Пусть Лем пытался увести ее раньше, чем их заметят и чем она разглядит людей у машины, она все поняла. Потому что знала все с самого утра. Видела в окнах Башни и злых чертах закрытой Исой Берканы.
Яна извернулась и скинула с головы капюшон. Это все, что она смогла сделать. А Лем не мог одновременно зажимать ей рот, удерживать ее заломленную руку и закрывать ей глаза. И ему пришлось позволить ей смотреть.
Смотреть, как Вету выводят из машины. Она уходила в сером платье, а сейчас оно было черным. Вета молчала и не пыталась вырваться. Позволяла тащить себя к перилам моста, волочила правую ногу с влажным пятном на колене. И молчала.
И Яна молчала тоже.
Смотрела на людей, которые ее тащат.
Их было трое — лысый парень в кожаной куртке, рыжий жилистый мужчина и какой-то амбал с совершенно равнодушным лицом. Двое смеялись. Один казался мертвым.
Скорее бы стало слишком поздно.
Вот это была подходящая мысль. За нее можно ненавидеть себя до конца жизни. К счастью, его совсем недолго придется ждать — жалко только что это будет конец не ее жизни, впрочем, вот это как раз быстро поправимо.
Скорее бы стало слишком поздно. Когда ничего уже нельзя будет изменить, она снова станет свободна. Не будет ледяной ладони, зажимающей рот, заломленных за спину рук и чужого колена, упирающегося в спину.
И реки не будет — совсем близко, за кованой оградой моста. Теплой серой воды, напитанной чернотой июльского неба. Ласковой и грязной воды ленивой городской речки, которая вот-вот обнимет за плечи, обнимет разгоряченную голову, обнимет сломанные ребра. Обнимет и заберет, все заберет себе мудрая и ласковая, равнодушная и мелководная городская река.
Пусть же скорее станет слишком поздно.
— Прекрати дергаться. — Почему у Лема так дрожит голос? — Прекрати. Ты ничего не изменишь.
Конечно, не изменит. Она и не сомневалась. Вот вода, вот измятые белые цветы свадебного венка в свалявшихся светло-русых волосах, кровь на лице — застывает на подбородке, капает на воротник с изрезанного рта. Что теперь можно изменить?
Зато Вета будет улыбаться. Всегда будет улыбаться слишком широко. А Яна, наверное, никогда больше не будет улыбаться, потому что ей приходится смотреть, как убивают ее сестру. Убивают, нацепив на нее проклятый свадебный венок, потому что наверняка им это кажется забавным.
— Прекрати…
Она кивнула.
И стало слишком поздно. Пришла вода, теплая и теперь безбрежная. Обняла за плечи, обняла разгоряченную голову, напоила мертвые цветы и распутала волосы.
Осторожно вымыла кровь из перерезанного горла — забрала последние удары замирающего сердца, стерла с лица застывшие слезы.
Ласковая и теплая июльская вода.
Вот и стало слишком поздно.
…
— Папа все-таки пошел нас искать, оставил маму с соседкой, — хрипло сказала Яна, вытирая растекшуюся тушь. — Лем меня домой нес на плече, мы в тех кустах еще полчаса валялись после того, как те… уехали, а я так и не смогла сама идти. Я плакала, говорила, что могла бы ее спасти, а он курил и бормотал, что я могла только рядом с ней в речке болтаться. А я хотела. Просила его меня тоже убить, а он… у него такие глаза были, больные и страшные… и мне было стыдно, потому что он меня спас, спас, а я могу только говорить, что он виноват. И плакать. Хотя он ни в чем виноват не был.
Когда я папу увидела — вырвалась, бросилась к нему и начала говорить. Сразу все вывалила, даже не пыталась как-то… сгладить. А он слушал и на небо смотрел. Я говорила, говорила и никак заткнуться не могла. Он все выслушал и сказал, что это он Вету убил. Рассказал, что разбил машину и у него требовали денег. А у него были страховочные накопления, он откладывал с рейдов как раз на такой случай. Но он не хотел, чтобы мы с Ветой об этом знали, поэтому соврал, что это нам на университет. Сказал, что ему потом самому стыдно было, потому что он вроде как нам пообещал. Но теперь это никакого значения не имеет, потому что деньги украли, а заново он собрать не успел. Поэтому Вету убили.
Я… я сразу сказала, что это я украла деньги. Украла и купила долбаный прокат вместе с помещением. Вернуть было нельзя, потому что прокаты никому, кроме меня уже не были нужны — это был бизнес с плохой рентабельностью, все эти магнитофоны и кассеты почти ничего не стоили. Можно было продать просто производственное помещение, потерять на этом… я несла эту чушь, как будто можно было вернуть деньги и вернуть Вету. А папа слушал молча. Потом сказал, что мы вдвоем во всем виноваты. И что мы оба должны молчать о том, что видели, потому что он вернет деньги и от нас отстанут. А если мы станем дергаться и писать заявления в милицию, нас всех просто убьют. Я поверила. А потом узнала, что он в тот же день перестал пить таблетки.
