Хараламб Зинкэ - Современный румынский детектив

— У него есть дочь — Юстина Крэчун. Мне кажется, вы были у нее. Но старик, как вернулся, поселился в развалинах собственного дома, в погребе, так и живет там. Он видеть не желает свою дочь с той минуты, как узнал, что она вступила в кооператив.

— Значит, Юстина Крэчун его дочь?

— Да, товарищ майор, но что тут такого?

Дед ничего не сказал. Мимо них прошел старый Крэчун, прошел, счастливо улыбаясь, выставляя огромный живот, грязный, как земля, которую он проглотил.

— По тому, как он поглядел на вас, я думаю, он вас узнал, товарищ Морару.

— Он не только узнает меня, а н разговаривает со мной. Порой я прямо-таки верю, что он не сумасшедший, что безумие для него — маска, как бы вторая жизнь, чтобы скрыть подлинное его безумие — желание нагло похваляться своим безобразным пузом — пусть село видит и содрогается.

Дед поискал сигареты. Рассказ Апостола Морару поразил его. Чиркнув спичкой, он увидел перед собой пропасть, которая обрывалась над Мурешом. Внизу легко бурлили водовороты, п майор при виде глубоких ям, разверзнутых в воде, отступил назад. Посмотрел на Морару. Тот непонятно улыбался, словно скалился.

13

Дед расстался с учителем, сказал, что хочет полюбоваться долиной Муреша, облитой лунным сиянием. На самом деле его интересовало совсем другое: он увидел внизу, где прежде стоял дом Крэчуна, свет, пробивающийся сквозь маленькое подвальное окошко. Дед не смог удержаться от соблазна спуститься с холма и подойти к погребу, где, по словам учителя, жил человек, который недавно прошел мимо него, гордо выпятив свой живот.

Майор заглянул в окошко через кусок стекла, прилепленного по краям глиной, чтобы не выпало, но стекло было таким грязным, что он, кроме движущейся-тени, не различил ничего. Он спустился по цементным ступенькам и добрался до двери, кое-как сбитой на жнвую нитку из досок, из-за которых выглядывал лист жести. Дед постучал в дверь, и, к его большому удивлению, из подземелья послышался ясный голос Гидеона Крэчуна, приглашающий его войти. Дед увидел Гидеона склонившимся над широким столом — он лепил из размягченной глины макет своего дома, который Дед немедленно узнал по рассказам Мора-ру. Старик насаживал крышу на хозяйственные пристройки, в только когда Дед кашлянул, чтобы напомнить о своем присутствии, Гидеон обернулся. Лицо его не выказало ни удивления, ни страха, оно было спокойным, как спокойны были и его движения в той кропотливой работе, которой он занимался.

— Я не убивал Анну Драгу, — сказал старик и, не глядя на вошедшего, словно забыл о нем, продолжал увлеченно работать. Окинув беглым взглядом погреб, майор отметил чистоту, господствующую здесь, и порядок, с каким были разложены немногие вещи. Помимо стола, за которым работал старик, была тут еще и чугунная печка, вешалка, где висели пиджак и пара брюк, кровать, сбитая из досок, покрытая шерстяным крестьянским покрывалом, сундук с расставленными в нем кастрюлями и тарелками. В углу погреба высился холмик влажной глипы — очевидно, материал для задуманного строительства. В холмик был воткнут какой-то инструмент с металлическим наконечником, которым Гидеон, видимо, пользовался для разрыхления земли. Дед осмотрел макет и, не ожидая приглашения, сел на единственный стул, трехногий, но довольно высокий и удобный.

— Извини, что я тебя побеспокоил, господин Крэчун. Я вижу, ты очень занят и не нуждаешься в визитерах, но, честно говоря, мне любопытно с тобой познакомиться, особенно потому, что учитель немало рассказал о тебе.

— Знай, землю я не отдам, земля — моя…

— Я пришел не за землей, господин Крэчун, я пришел по другому поводу. Я еще не вошел в дверь, а ты уже заявил, что не убивал Анну Драгу. Раз ты сказал, что не убивал ее, стало быть, считаешь, что она была убита?

Гидеон Крэчун обернулся кДеду, и майор впервые увидел близко его лицо. Оно было измученное, иссеченное множеством мелких и грязных морщин. Беззубый рот окаймляли синеватые губы. Только в глазах поблескивало что-то задорное, по этот блеск медленно угасал по мере того, как Гидеон внимательно разглядывал гостя, и снова вспыхнул, когда старик вдруг расхохотался.

— Это мой дом, такимон выглядел раньше, таким я его помню двадцать лет. Три года я работал над ним, три года. Теперь поглядим… За тридцать лет я перетаскаю всю землю этим вот животом и восстановлю хозяйство у них на глазах.

Старик снова засмеялся, и Дед подумал, что, в сущности, смех, и нелепые слова, и те три десятилетия, которые, как верил старик, он еще может урвать у жизни, чтобы восстановить такимдурацким способом свое хозяйство, свидетельствовали не просто о безумии, а о безумии воли. Нет, по его мнению — а Дед обладал немалым опытом в таких делах, — Гидеон Крэчун не был сумасшедшим. Старик дурачил себя и окружающих, чтобы его оставили в покое, и, видно, прибегал к так называемому безумию всякий раз, когда ему было надо.

— Господин Крэчун, твои занятия меня не очень интересуют, хотя я должен признать, что ты не лишен таланта в лепке. Я просто хотел с тобой познакомиться, я познакомился с твоей дочкой и, увидев тебя на холме, сказал себе, что ты, не в обиду будь сказано, не удивишься, если я зайду к тебе. Я вижу, ты в курсе того, зачем я приехал в вашу деревню, как и я теперь в курсе твоих дел. Но я не понимаю одного, зачем ты прикидываешься, зачем водишь за нос людей? Меня ты не проведешь. По-моему, у тебя такой же ясный разум, как и у всякого другого, как у меня например, если это сравнение не обидит тебя.

— Чтобы отгородиться от всех дураков, которые меня окружают, — ответил старик спокойно и уселся в полном изнеможении на кровать. Его глаза потухли, из-под сморщенных век медленно скатилось несколько больших капель, и Гидеон вытер их, не стесняясь. — Человек, который столько пережил, ничего не боится, гражданин майор. Как видите, Юстина сказала мне и про ваш чин. Я знаю, зачем вы приехали, и еще знаю, что вы ничего не узнаете — ни от других, ни от меня. От других потому, что они умеют молчать, если они, конечно, что-нибудь знают, а от меня, потому что я теперь чужак в селе. У меня своя жизнь. Может быть, я давно бы загнулся там, где был, не будь у меня товарища, который говорил, что нельзя жить без большой надежды. И у меня есть надежда, со стороны — ребяческая, а для меня — жизненная. Там я научился лепить, там я многому научился. Видите ли, на мою долю не выпало несправедливой кары. Моя вина была виной, а не предположением. Я убил человека. В припадке безумия я его убил. Не надо было убивать. Я понимаю, что вся моя жизнь до той поры была сплошной глупостью, из-за гордости и невежества. Может, вы мне н не поверите, но я убежден, что и сейчас некоторые боятся меня. С первого дня я им сказал, что они обрабатывают землю не по-людски, что не любят ее, а землю надо любить. На моей земле, той, возле холма, я получал две тысячи килограммов зерна с гектара, они говорят, что выращивают четыре тысячи пятьсот, но Урдэряну врет, гражданин майор. Он, когда я это сказал, велел старшине выгнать меня из села, будто я настраиваю людей против кооператива. Чтобы отделаться от него, я прикинулся сумасшедшим, и, хотя все люди знают, что я в таком же здравом уме, как и они, радуются, что я с виду полоумный, им так спокойнее.

— Значит, ты думаешь, что они не собрали четыре тысячи пятьсот килограммов с гектара?

— Не только не собрали, но и четырех тысяч не добрали. Два года назад они вырастили три тысячи пятьсот; я умею взвешивать на глазок, я беру десять колосьев, считаю зерна и могу сказать, сколько будет собрано с гектара с точностью до ста килограммов.

— Господин Крэчун, может быть, в этой истории я могу быть тебе полезен, не знаю насколько, но все же думаю, и ты в свою очередь можешь быть полезен односельчанам.

— Нет, господин майор, я не могу им быть полезен, и ты ничем пе можешь мне помочь, поверь мне. Кроме меня, в деревне сейчас боятся тебя, боятся даже больше. Очень бы я хотел знать почему, но не знаю, и это правда. Дочка моя приходит ночью, приносит мне кое-чего из еды, она не хочет, чтобы ее видели, и я не желаю, чтобы у нее были неприятности из-за меня. Она довольно настрадалась. Но не надейся, гражданин майор, ничего ты не узнаешь, хотя вижу, тебе очень хочется знать правду.

— Господин Крэчун, наверное, твое мнение имеет некоторое основание, но только некоторое. Немудрено, что ты видишь мнр искаженно, преувеличиваешь людскую косность…

— Из-за них я вынужден играть роль сумасшедшего, и, пока это будет продолжаться, я буду спокойно радоваться их глупостям и воровать у них землю. Про Анну Драгу скажу лишь, что она хотела жить без вранья. У нее не было родителей, ее воспитали чужие люди, которым не было нужды ее обманывать, у них было в душе ровно столько тепла, сколько его бывает у приемных родителей. Она попала сюда прямо из школы.

— Значит, ты ее хорошо знал, господин Крэчуп, раз упоминаешь такие подробности…