Светлана Успенская - Голая правда
Усевшись в кресло, пахнущее мышами, Костырев вежливо прокашлялся и начал:
— Мне передали, кто-то приходил к вам, представившись нашим сотрудником. Расскажите подробнее, что произошло.
— Один из ваших молодцов ворвался ко мне, — повысил тон Кабаков, — размахивал руками, требовал, чтобы я признался в том, что убил Шиловскую! Безобразие! Он чуть не набросился на меня!
— Скажите, пожалуйста, этот человек был один из тех, с кем вы встречались во время проведения расследования?
— Я вообще его никогда не видел. Ворвался в мой дом, угрожал, требовал признания, даже, кажется, мог убить…
— Он показал свое служебное удостоверение?
— Нет… Но сказал, что занимается убийством Шиловской, и я не решился не впустить его.
— А как он выглядел, можете описать?
— Ну как… Такой высокий молодой человек, лет, наверное, около тридцати… Даже, я бы сказал, что очень высокий, во всяком случае, он, входя в комнату, сильно согнулся, чтобы не задеть головой о косяк. Такой странный…
— А почему он вам показался странным?
— Трудно сказать. Какой-то слишком возбужденный, что ли, взволнованный. И говорил так странно, дикции никакой. Он требовал, чтобы я признался в убийстве. Грозил, что выведет меня на чистую воду, спрашивал, зачем я ее убил. Я не делал этого, клянусь вам! Я не способен на убийство! Я могу поднять кинжал или выстрелить из пистолета на сцене, но не в жизни!.. Мне бы такое не пришло в голову! А если бы даже и пришло, то я не могу совершить ничего подобного, просто духу не хватит!
— Хорошо, хорошо, — мирно проговорил Костырев. — Вы только не волнуйтесь, вам нельзя волноваться…
— Да, я был у нее! — запальчиво продолжал Кабаков, не слыша ничего. — Но я не убивал ее. Она была уже мертва! Она лежала на полу в луже крови, совершенно неподвижная! Такая белая… Белая как мел…
— Почему вы не позвонили в милицию, не вызвали врача?
— Я боялся, что подумают на меня! Ведь я где-то читал, что подозрение падает всегда на того, кто находит тело…
Костырев пристально вглядывался в лицо старика. Судя по возбуждению и яростной жестикуляции, Кабаков говорил правду. Или играл человека, который говорит правду.
— К тому же убийца мог быть рядом… Входная дверь была открыта, значит, ее кто-то открыл… Хотя, впрочем, — спохватился Кабаков, — я сейчас начинаю припоминать… Вы знаете, она ведь предупредила, что дверь будет открыта. Значит, она ждала… Понимаете, мы договорились, что я приду к ней и она прочтет мне отрывки из своей книги. Дверь будет открытой, чтобы не дожидался, пока мне откроют, — домработница должна была куда-то уйти. Я очень ждал этого дня… И боялся его…
Костырев незаметно улыбнулся.
— Я считаю, что эту книгу нельзя публиковать, это очень опасная книга, — торопливо продолжал Кабаков. — Даже аморальная. Не могли бы вы повлиять на издательство? Вы не подумайте, что я боюсь, но…
Костырев все понимал.
— Итак, она ждала именно вас в то утро?
— Да, меня. Ее предложение о встрече выглядело как-то странно… Я удивился, когда она меня пригласила, и подумал, что она хочет полюбоваться моими страданиями, это было на нее похоже. Мне казалось, что она звала меня именно затем, чтобы наблюдать, какую боль причинит мне ее ехидная манера повествования. Позже, когда я увидел ее на полу, в луже крови, я испугался и… И подумал, что так будет лучше… Лучше, что ее нет, — с трудом выговорил Кабаков. — Тогда, я подумал, книга не выйдет и… Я шел к ней, надеялся, что она вспомнит все то, что связывало нас, и, может быть, согласится не позорить мои седины…
— Почему вы не рассказали об этом сразу?
— Мне было стыдно. И страшно… Я чувствую себя виноватым перед ней… Ведь она, может быть, была в то время еще жива, и я мог ее спасти. Но я побоялся даже подойти близко к ней. В тот момент мне почудилось, что она, как змея, рассеченная пополам, еще извивается, приподнимает голову, чтобы ужалить меня… Я был в шоке. А потом, после похорон, мне постоянно начало мерещиться ее мертвое лицо. Оно снилось мне, летело за мной по воздуху, когда я возвращался после спектакля домой, улыбалось мне и подмигивало, как будто говоря: не бойся, я не выдам тебя… Мне стало казаться, будто я виновен в ее гибели. Это, конечно, бред, наваждение, болезнь. Но она как будто преследовала меня и после смерти. Я в каждой женщине на улице угадывал ее черты…
— Вы никогда не слышали от Шиловской, что она собирается покончить жизнь самоубийством?
— Самоубийство?.. Не знаю… После фильма «Сказка, рассказанная осенью», помните, это там, где она играет женщину, которая, отравившись, умирает на коленях возлюбленного, Женечка обмолвилась, что это самая счастливая смерть, какую она желала бы для себя. Самый лучший выход, когда в жизни ничего не осталось, все сгорело дотла… Что она поступит так же, если у нее хватит мужества. Но… Я полагал, это были только слова, сказанные для эпатажа в компании друзей. При ее таланте, положении, успехе это был бы кощунственный вызов Богу.
— Как вы считаете, кому посвящено ее письмо? Вам?
— Да, я думаю, мне, — с усилием выговорил Кабаков и понурил голову. — Она любила меня с самой юности, сначала как учителя, потом как мужчину. Вы, наверное, знаете, что она родила от меня девочку.
— Значит, она ждала вас, приготовив прощальное письмо и приняв таблетки, — задумчиво сказал Костырев. — Она выпила их примерно за час до вашего прихода. Если бы вы застали ее живой, то возможно, были бы свидетелем ее агонии.
— Звучит невероятно.
— По словам Величко, Шиловская намеками дала понять, что двадцать шестого случится нечто такое, что потрясет всех. «Или пан, или пропал…» Величко подумала, что вы и Шиловская объявите о своей свадьбе, таким образом Шиловская исчезнет как препятствие с ее пути.
— Но о свадьбе между нами не было и речи!
— Теперь Величко полагает, что ее подруга подразумевала под сюрпризом собственную смерть.
— Но зачем? — удивился Кабаков. — Зачем ей приглашать меня, если она собиралась умереть?
— На самом деле Шиловская не собиралась умирать. Она намеревалась разыграть сцену смерти. Упаковки пантропанола недостаточно для летального исхода, хотя все признаки тяжелого отравления и агонии были бы налицо — холодный пот, бред, судороги, боли в желудке, спазмы дыхания, сначала усиление, а потом падение сердечной деятельности… Все случилось бы именно так, если бы не вмешался кто-то третий. Но кто это был…
Они замолчали, каждый думая о своем. Прервав размышления, Костырев осторожно спросил:
— Анатолий Степанович, вы, наверное, знаете, что ваша ученица воспользовалась пантропанолом. Кажется, вы тоже принимаете это лекарство.
— Да-да, я пью его уже полгода. Оно очень дорогое, конечно, но эффективное.
— Вы не предполагаете, как она могла его достать?
— Она могла купить в аптеке или с рук… Или взять у меня… Да-да, вы знаете, кажется, я начинаю догадываться… Месяца два назад у меня исчезла почти нетронутая упаковка пантропанола. Я думал, что потерял ее. Но может быть…
Костырев задумался. Еще один вопрос он хотел бы выяснить…
— Скажите, Анатолий Степанович, вы помните большой старинный перстень, который обычно носила Шиловская?
— Конечно помню, — с готовностью отозвался Кабаков. — У нас были частые споры из-за него. Я требовал, чтобы она снимала его во время спектакля, особенно когда он диссонировал с костюмом или с духом пьесы, но она отказывалась. Максимум, чего мне удалось добиться, — она поворачивала его камнем внутрь, чтобы не привлекать внимание зрителей.
— А когда видели мертвую Шиловскую, на ее руке было это кольцо?
— Кольцо… — задумчиво протянул Кабаков. — Не помню… — Он задумчиво потер массивный подбородок, напряженно хмуря высокий лоб. — Нет, по-моему, не было. Я отлично помню, она всегда носила его на среднем пальце левой руки. У меня в глазах стоит картина: она лежит, прижавшись одной щекой к ковру, правая рука под телом, левая откинута… Нет, у меня фотографическая память — перстня не было!
Костырев согласно кивнул. Именно в такой позе, как описывал артист, оперативники и застали Шиловскую. Это значит, он был последним, кто видел убитую в период между визитом Барыбина и приходом Тюриной.
— А вы не обратили внимания, какие вещи лежали рядом с телом?
— Нет, я ничего не видел, — пожал плечами Кабаков.
— Когда вы подошли к входной двери, она была приоткрыта?
— Да, примерно на ширину ладони.
— Вы вошли в дом, а дальше?
— Крикнул: «Женя, я пришел!» — и, не получив ответа, заглянул в спальню.
— Дверь спальни была закрыта?
— М-м-м, нет, открыта. Я вошел, увидел ее и…
— Вы ушли, затворив дверь за собой?
— Да… Кажется, да. Было так жутко… — Кабаков вздрогнул. Его седая голова печально наклонилась.
