Розамунд Лаптон - Разгадай мою смерть
— Этого нельзя знать наверняка.
— Уильям, тебя использовали.
Слишком напуганная, я допустила ошибку. Моим словам не хватило нужной убедительности. Я лишь уколола самолюбие Уильяма и раздразнила его гнев. Если раньше он держал нож почти небрежно, то теперь стиснул рукоятку так, что побелели костяшки пальцев.
— Расскажи про испытания на людях. Как все произошло?
Уильям по-прежнему сжимал нож, но пальцы вновь порозовели — хватка немного ослабела. В другой руке у него был фонарик. Он хорошо подготовился: нож, фонарь, цепь от велосипеда — пародия на снаряжение для бойскаутского похода. Чем еще он запасся?
Мистер Райт взял мою руку в свою ладонь, и меня вновь переполняет благодарность. Я больше не отторгаю искреннюю доброту.
— Уильям рассказал, что ген, который он открыл, в организме человека контролирует две совершенно не связанные функции: память и работу легочной системы. Это означает, что при рождении младенцы не способны самостоятельно дышать.
Тесс, родная, прости.
Уильям сказал, что если немедленно провести интубацию новорожденного, сделать так, чтобы он задышал самостоятельно, то все будет хорошо. Ребенок выживет.
Он заставил меня лечь на пол. Сырость бетона холодила левый бок, забираясь все выше. Я попыталась шевельнуться, но руки и ноги налились тяжестью. Наверное, Уильям подсыпал мне в чай снотворное. Не молчать, говорить — только так я могла продлить себе жизнь.
— Но ты ничего не сделал, чтобы они начали дышать, так? И Ксавье, и ребенок Хэтти…
— Я тут ни при чем. Это редкая патология легких, у кого-нибудь из врачей непременно возникли бы вопросы. В отсутствие посторонних я легко решил бы проблему. Мне мешали люди, те, что постоянно толпились вокруг.
— Значит, ты скрыл истинную причину смерти новорожденных?
— Я не мог рисковать.
— А как же я? Ты же не собираешься инсценировать мое самоубийство, как поступил с Тесс? Во второй раз полиция обязательно почует неладное.
— Инсценировать? Можно подумать, я — режиссер. Еще раз повторяю, я не собирался никого убивать. Сама видишь, сколько допущено ошибок. Да, я тщательно планировал свою исследовательскую работу и окончательные испытания, но не чью-то смерть. Мне пришлось на это пойти. Господи, я ведь даже давал им деньги, не задумываясь о том, что выплаты могут вызвать подозрение. К тому же я не предполагал, что пациентки станут общаться между собой.
— Так зачем платил?
— Исключительно из добрых побуждений. Чтобы будущие матери как следует питались, чтобы плод развивался в благоприятных условиях. Я давал деньги на еду, а не на чертовы пеленки!
Я не осмелилась спросить, сколько всего было жертв. Не хотела знать об этом, умирая. Но кое-что мне еще предстояло выяснить.
— Почему ты выбрал Тесс? Из-за того, что у нее не было мужа? Или из-за бедности?
— Плюс ко всему она была католичкой. Католички гораздо реже прочих женщин делают аборт, когда узнают, что будущий ребенок болен.
— Хэтти — тоже католичка?
— Миллионы филиппинцев исповедуют католицизм. Обрати внимание, в анкете Хэтти Сим указала не имя отца ребенка, а свою религию.
— Ее ребенок был болен муковисцидозом?
— Да. По возможности я совмещал лечение муковисцидоза с испытанием моего гена. Правда, младенцев, удовлетворяющих всем критериям, не хватало.
— Как в случае с Ксавье?
Уильям молчал.
— Тесс узнала о подставном эксперименте? Ты поэтому ее убил?
Он поколебался, а затем почти жалобно произнес:
— Возникло еще одно последствие, которого я не мог предвидеть. Выяснилось, что мой ген попадает в яичники матери, то есть все ее яйцеклетки уже генетически изменены. Сколько бы детей ни рожала женщина, у каждого будет та же проблема с дыханием. Вряд ли я мог бы присутствовать при рождении каждого последующего ребенка. Люди меняют место жительства, уезжают из страны, да мало ли чего. Когда-нибудь правда все равно всплыла бы на поверхность. Вот почему Хэтти пришлось удалить матку. Однако роды Тесс проходили слишком стремительно. Когда она добралась до больницы, уже показалась головка ребенка. Делать кесарево сечение было поздно, не говоря уже об экстренной гистерэктомии.
Ты ни о чем не знала. Даже не догадывалась.
Он убил тебя, потому что твое тело стало живой уликой против него.
Люди понемногу покидают парк; трава из зеленой превращается в серую, воздух становится прохладнее. Меня знобит, от холода ломит кости, и я стараюсь сосредоточиться на тепле, которое исходит от ладони мистера Райта.
— Я спросила, что заставило его совершить преступление — деньги или что-то иное. Уильям пришел в ярость и резко ответил, что его мотивы нельзя назвать низкими или корыстными. Он все равно не сумел бы продать ген, который не прошел положенных испытаний. Уильяма не прельщала и слава, ведь у него не было возможности опубликовать результаты исследования.
— Он назвал истинную причину?
— Да.
Я воспроизведу его слова здесь, на серовато-зеленой траве, в окружении вечерней прохлады. Чтобы услышать их, нам с тобой не нужно возвращаться в этот ужасный туалет.
— Уильям сказал, что современная наука обладает той властью, на какую некогда претендовала религия, только власть науки зиждется не на предрассудках и лицемерии, а реальна и доказуема. Он сказал, что чудеса происходят не в средневековых церквях, а в исследовательских лабораториях и клиниках; что реанимация возвращает мертвых к жизни, увечные перестают хромать, получив протезы, а слепые прозревают при помощи лазерной хирургии. Он говорил, что в новом тысячелетии правят новые боги, наделенные подлинными силами, и эти боги — ученые, которые способны улучшить человеческую природу. Уильям еще сказал, что однажды его ген станет неотъемлемой частью генофонда, и это будет означать бесповоротное изменение природы человека в лучшую сторону.
Его неприкрытая спесь поражала своим чудовищным размахом.
Уильям светил фонариком мне в лицо, а сам оставался в тени. Я не оставляла попыток пошевелиться, но руки и ноги, отяжелевшие под воздействием снотворного, не подчинялись отчаянным командам мозга.
— В тот день в парке ты пошел следом за ней?
Я боялась того, что услышу, и все же должна была знать, как ты умерла.
— Когда мальчишка убрался, она села на скамейку и принялась писать письмо. Даже не расчистила снег там, где сидела. Странно, не находишь?
Он смотрел на меня, ожидая ответа, как будто мы по-приятельски болтали о пустяках. Мне вдруг стало ясно, что я первая и последняя, кому Уильям рассказывает эту историю. Нашу с тобой историю.
— Я немного подождал, на случай если мальчишка вернется, минут десять. Тесс обрадовалась, увидев меня, я ведь говорил, помнишь? Улыбнулась мне. У нас сложились очень хорошие отношения. У меня был термос с горячим шоколадом, я угостил ее.
На парк опускается вечер. Его оттенки напоминают анютины глазки — нежно-сиреневые, лиловые, бархатно-черные.
— Он сказал, что растворил в шоколаде сильную дозу снотворного и, опоив Тесс, завел ее в туалет.
На меня навалилась страшная усталость, язык еле ворочается во рту. Я представляю, как они медленно выползают из меня — гадкие, уродливые слова.
— А потом… зарезал.
Я расскажу тебе все, что услышала от него. Ты имеешь право знать, хотя тебе будет больно. Впрочем, нет, «больно» — неверное выражение. Стоит только вспомнить его голос, и мне становится страшно, словно я — пятилетний ребенок, который в ужасе прячется под кроватью от убийцы, пытающегося выбить дверь.
Врачу несложно резать. Трудно только поначалу. Когда врач делает свой первый надрез, ему кажется, будто он совершает насилие. Кожа, самый большой человеческий орган, покрывает и защищает все тело, а ты умышленно нарушаешь целостность этого покрова. Но потом становится легче, ведь ты понимаешь, что разрез — первый шаг хирургической операции, необходимый этап процедуры излечения больного.
Мистер Райт крепче сжимает мою ладонь теплыми пальцами. Ноги совсем онемели.
Лежа на бетонном полу, я слышала частый глухой стук своего сердца — единственного органа, оставшегося начеку. А затем я с изумлением увидела, как Уильям прячет нож во внутренний карман куртки. Внутри у меня разлилась горячая волна надежды.
Он помог мне сесть. Сказал, что не будет убивать меня, потому что передозировка снотворного вызовет меньше подозрений, чем ножевые раны. Я не могу воспроизвести его точные слова, просто не могу.
Он сказал, что достаточно накачал меня снотворным, что сопротивляться или сбежать я уже не смогу. А теперь он даст мне смертельную дозу. Он заверил, что я уйду тихо, без боли, и эта фальшивая доброта была отвратительнее всего, потому что он успокаивал не меня, а самого себя. Он сказал, что запасся собственными таблетками, хотя в них уже нет нужды.
