Сгоревшая жизнь - Юлия Александровна Лавряшина
Он швырнул лопату и поплелся к Рэю. Сунул в мешок руку, погладил холодную гладкую шерсть.
“Даже подшерстка у доберманов нет, – подумалось ему некстати. – Озябнет…”
– Никогда, – каркнул над головой ворон, и изо рта Дюка брызнул хриплый вопль.
За деревьями кто-то весело прокричал:
– Бегом, бегом! Уже насквозь мокрые!
Дюк отшатнулся от Рэя, прикрыл его мешком и вернулся к могиле.
Засыпая щенка землей, он уже не плакал, старательно отделывая могилку, чтоб не затерялась.
“Памятник бы поставить, – думал он, шагая к дому. – Настоящий, мраморный. Да хоть железный… Только где взять деньги?”
Дождь уже утих, но Дюк не усмирял шага.
– Дюк, – окликнули его во дворе. – Ты чего с лопатой? Клад искал?
Он не обернулся, забежал в свой подъезд.
“Все Дюк, – мрачно подумал он. – Скоро уж сорок лет, а никак до Дюкова не вырасту”.
Дома он собрал подстилку и миску – подальше от глаз, доел сваренный вчера Рэю суп. Ему было тошно, как с похмелья, но Дюк упрямо пихал в себя ложку за ложкой.
“Самый лучший, самый умный, самый красивый…”
Суп фонтаном выплеснулся в тарелку. Дюк вылил все в унитаз, оделся и вышел из дома.
“Не дай бог, закрыто, – забеспокоился он, подходя к церкви. – Времени-то уж сколько…”»
Церковь была пуста, когда он вошел, но тут же на пороге возникла старушка, строго оглядевшая его измазанную землей куртку.
– Я это… Свечку поставить. За упокой души. Можно?
– Это можно, – отозвалась старушка, смягчаясь. – Одну будешь? Маленькую, большую?
– Ма… Нет, большую, – выдавил Дюк и спохватился. – А за собачью душу можно?
– Можно, Господь каждую живую тварь приветит.
Дюк подождал, пока она принесла свечку, робко поглядывая на безгрешное лицо Христа. Было неловко и страшновато, как в детстве, когда отец звал его для беседы об очередной шалости. Каждый раз Дюк мечтал: лучше бы выдрал. Но отец только взирал на него с высоты своего интеллекта и жег язвительными словами.
– Куда лучше ставить-то? – спросил он, озирая недоступно красивые лица икон.
– Николаю-угоднику ставь. Он за всех заступник.
– А Самому нельзя?
– Николаю ставь, – сурово приказала старуха, подбирая губы, и Дюк послушно направился к указанной иконе.
Стараясь не погнуть податливую свечку, он подхватил суетливый огонек, укрепил свою мольбу меж другими, такими же неуверенно дрожащими.
– Ты бы простил меня, Рэй, – прошептал он, глядя в испуганно метнувшийся огонек. – Как я жить-то буду, если ты меня не простишь?
Пламя затихло, набрав силу, строго устремилось к небу, скорбя тихими слезами.
– У него и грехов-то не было, – умоляюще сказал Дюк стоявшей на страже старухе. – бог его примет, ведь правда?
– Тебе больше о своей душе думать надо.
– Да о своей-то я еще успею, а он уже там. На суде.
– Какой собаке суд? Ему хорошо сейчас.
– Может, лучше, чем здесь? – с надеждой предположил Дюк, моргая на свечку. – У меня и мяса-то почти не было. Мне ведь его задаром отдали, у него лапа сломана была.
– От чего помер-то?
– Чумка. Черт бы ее побрал!
– Не чертыхайся! – одернула старуха и выглянула во двор. – Смеркается…
Дюк заторопился:
– Да-да, я ухожу. Чего уж…
Его встретил печальный осенний ветер, наполненный сладким гниением листвы. Дюку казалось, что легкий свист поет ему о смерти, но в этом пении не было трагического надрыва. Дюк шел по искрящемуся под фонарями асфальту и думал о Рэе. За четыре месяца он успел поверить, что возрождение возможно, что ему еще достанется немного любви и все-таки стоит тянуть эту пожизненную лямку. Что-то уже начинало меняться: собачники обращались к нему на «вы», и Дюк вел с ними значительные разговоры о достоинствах той или иной породы.
И во дворе Дюк становился заметной фигурой. Без Рэя он вновь превращался в неинтересного, никем не любимого человека по кличке Дюк.
Возле подъезда он опустился на влажную скамью, съежился от вкрадчивой зябкости и пожалел, что бросил курить.
“Из экономии, – злобно припомнил Дюк. – Все экономлю! А жизнь-то профукал…”
Ему вдруг вспомнилась девушка его молодости, веселая, с мечтательно устремленным вверх носиком, и Дюку подумалось: женись он на ней, возможно, и поплыл бы по другому рукаву жизни. Но она обиделась (Дюк считал – ни за что!), когда в автобусе он не заплатил за нее штраф. Ну просто растерялся, оглушенный названной суммой. Это теперь рубли пригоршнями бросают попрошайкам, а тогда… Болезненного Дюкова замешательства оказалось достаточно, чтобы выскользнула из рельса крошечная гаечка и рухнул со стоном состав под откос. А Рэй… Да в Рэе ли дело? Он просто метнулся под колеса, по-собачьи не колеблясь, пытаясь удержать, вернуть единственный поезд на верный путь, но куда там! Его смяло, размазало по мокрой траве, только и успел, что зубы стиснуть. Все молча… Любил молча и умер без стона.
Дюк поднялся, машинально взглянул на свои окна и крякнул от изумления, увидев свет на кухне. Пугаясь каждой проносившейся мысли, тяжело дыша, он взбежал на третий этаж, чуть слышно вставил ключ в замочную скважину, рванул дверь.
– Господи помилуй! – воскликнула жена, хватаясь за грудь. – Заикой оставишь… А я тут решила зайти. Думала, может, помочь чего… Про собаку твою дети узнали, что померла. Со мной просились. Чего молчишь? Зря пришла? Ну ты и напугал меня, до сих пор сердце стучит.
“Это не сердце, – подумал Дюк, шагнув к жене и умоляюще заглянув в глаза. – Это поезд пошел. Пошел все-таки…”»
* * *
Вряд ли персонаж Сашкиного рассказа читал Эдгара По, на которого она намекнула, приплетя ворона, каркнувшего: «Никогда». Артур хотел было сказать ей об этом, но решил не расстраивать. Когда человек делает первые шаги, важно не сбить его с ног, чтобы не угодил под тот безжалостный поезд, что размазал маленького Рэя.
– Я становлюсь чертовски сентиментальным, – пробормотал Артур вслух, дочитав Сашкину рукопись и вытерев слезы. – Гимназистка, да и только…
Вроде ничего особенного и не было в этой истории, которую она почему-то сочинила, но после ему никак не удавалось уснуть. Только сон наползал теплым туманом, как доносился взволнованный стук металлических колес, и Артур вскидывался: «Поезд?! Откуда?»
Сообразив, что звук лишь померещился, переворачивался на другой бок, потом ложился на спину, смотрел в потолок, придавленный мыслью: «А что с моим поездом? Он теперь в тупике навечно?»
Потеряв надежду уснуть, Артур взял телефон и убедился, что Сашка тоже еще не спит.
