Роберт Фиш - Риск - мое призвание
Ради нее я надеялся, что так оно и было. Однако в первый раз за все время она не была столь твердо уверена в своей правоте, а это было уже кое-что. Хотел бы я знать, буду ли я так же твердо уверен в правоте Саймона Коффина после того, как встречусь с его протеже.
* * *Мы ехали на такси через пригород, где, поджав одну ногу и вытянув шеи, стояли аисты и озирали нас холодным и оценивающим взглядом. По тряске мы почувствовали, что въехали на брусчатку, и увидели, что находимся на Мариенплатц и проезжаем мимо нового Городского зала. Велосипедистов на Мариенплатц было больше, чем автомобилей.
Когда мы подъехали к автобусной станции, откуда автобусы отправлялись в Альпы, там было целое людское столпотворение, и я невольно подумал, что все эти люди хотят узнать, почему все-таки Ганс Беккерат убил двоих человек.
Глава 20
Большой автобус «Мерседес-Бенц» был до отказа заполнен пассажирами с рыболовной снастью и альпинистским снаряжением. Он мчался по широкому шоссе из Мюнхена на юг, в сторону Альп. Мимо нас проносились тенистые сосновые рощи и луга, похожие на гигантские чаши с пологими краями, пасшиеся на них коровы с колокольцами и придорожные часовни. Воздух был настолько прозрачен, что далекие горные пики были видны, словно через увеличительное стекло.
Спустя некоторое время сосновые рощи закончились, луга стали менее пологими и более каменистыми, а вместо коров на них паслись овцы. Деревья здесь были низкорослыми и таких причудливых форм, будто они не выросли из семян, а были выкованы рукой кузнеца, с корой цвета меди и сплюснутой от воздействия альпийских ветров кроной. Потом, немного не доезжая Обераммергау, где автобус сделал остановку, и все вышли, чтобы перекусить в стилизованном под альпийское шале ресторанчике, пастбища стали крутыми, каменистыми и нечастыми, а овцы уступили место бородатым, крепконогим и всеядным козам. Не надо было даже смотреть на каменистые уступы и скалы, возвышавшиеся над нами в виде печных труб и минаретов, чтобы догадаться, что находишься высоко в горах.
Некоторые из отпускников вышли в Обераммергау, однако большинство, пообедав в шале с пивом, таким ледяным, что, когда его пьешь, начинают ныть глазные яблоки, вернулись в автобус. За всю дорогу до Гармиш-Партенкирхена мы с Пэтти не перебросились, наверное, и парой слов. Было приятно просто смотреть на туристов и альпинистов-энтузиастов, всех, как один, живших ожиданием, счастливых и широко улыбавшихся каждый раз, когда наш «Мерседес» огибал очередной скальный выступ, и перед нами открывалась новая панорама гор с бурными потоками и нечастыми озерцами, сверкавшими на солнце, словно самоцветы. Мы въехали в Партенкирхен с севера. При выходе из автобуса на серо-зеленом фоне окружавших гор сразу бросались в глаза желтоватые изгибы горнолыжных трасс, и вышки, и тросы канатных дорог с экскурсантами. Огромный щит при выходе с автобусной станции на немецком, английском, итальянском и французском языках извещал о том, что Гармиш-Партенкирхен был столицей Зимних Олимпийских игр 1936 года, и стрелками указывал направление к трассе бобслея, лыжному трамплину, ледовому стадиону и фуникулерам, поднимавшим на вершину Цутшпитце.
«Поступай на службу в военно-морские силы, и ты увидишь мир», вспомнил я слова рекламы. Поступай в военный флот, и ты действительно его увидишь через тряпку, которой драишь медь, сквозь палубные надстройки твоего корабля и мыльную пену на палубе, которую ты скребешь до белизны. Через грязный иллюминатор ты увидишь экзотические порты, куда никогда не ступит твоя нога, а если и ступит, то ровно на время, которого хватит лишь для хорошей пьянки, которая, собственно, ничем не отличается от выпивки где-нибудь в Сан-Диего, Норфолке или Бруклине. «Будь частным сыщиком из Вашингтона, округ Колумбия, — подумал я, — и ты увидишь мир. Ты увидишь Баварские Альпы, спеша на рандеву с убийством двенадцатилетней давности и еще одним, абсолютно свежим, и убийством, которое только намечается, и еще со сбежавшим политиком».
— Тебя кто-то окликнул, — сказала мне Пэтти.
Все было на месте: небо, горы и толпы туристов с фотоаппаратами и в своих lederhosen. Однако, кроме этого, там было что-то еще.
Еще там был Йоахим Ферге.
На нем были старенькие, вытертые и немилосердно скрипевшие при каждом шаге lederhosen. Его голая, как бильярдный шар, голова была непокрыта, и альпийское солнце сделало свое дело, придав ей оттенок лака для ногтей, который обычно предпочитают очень светлые блондинки. Лицо его тоже было розовым, а кустистые брови вполне годились для того, чтобы полировать ими ботинки. Он показался мне ниже ростом, чем я его помнил, но его плечи вполне могли посоперничать по ширине с ведущей на Цугшпитце дорогой с двусторонним движением.
— А, Herr Драм, — произнес он. — Ну что, отыскали вашего американца?
Со всех сторон нас обтекал поток отпускников. Чья-то удочка чуть было не хлестнула Ферге по лицу, и, чтобы сохранить глаз, ему пришлось слегка подать голову назад.
— Я уже начинаю подозревать, что он вообще не приезжал в Германию, — ответил я.
— Ну да, конечно. Разумеется. И все-таки я должен попросить вас сесть ко мне в машину.
— Зачем?
— Чтобы поговорить, mein herr. А, и фроляйн тоже с вами? Я думал, что вы путешествуете один.
Я глубоко вдохнул, но, тем не менее, нехватка кислорода ощущалась. Может быть, это сказывалось высокогорье, а может быть, то выражение, с которым смотрел на меня Ферге. Возможно, это было опасение, что если мы назовем ему фамилию Пэтти, то он сразу же поймет, зачем мы сюда приехали.
Через толпу снующих отпускников мы протиснулись к стоянке, где был припаркован черный седан Ферге. Если у него и был водитель, то он, видно, отлучился, чтобы хлебнуть пивка. Ферге сел на переднее сиденье, мы с Пэтти — сзади. Ферге сидел, не двигаясь, и машину заводить явно не собирался.
— Фроляйн Киог, — проговорил он. — А вы даже красивей, чем на фотографии.
Ответом было молчание. Я зажег сигарету и предложил всем пачку, однако вместо этого он вытащил черную сигару и, когда я давал ему прикурить от зажженной спички, внимательно разглядывал мои пальцы, как будто они держали ответ на все его вопросы.
— Этот Беккерат на самом деле бежал из тюрьмы, или же это ваша очередная газетная утка? — резко спросил я.
Ферге отпустил короткий лающий смешок и торжествующе уставился на меня.
— Черт побери, — продолжил я. — Неплохая уловка, чтобы еще разок попытать счастья со Штрейхерами, правда?
Ферге посмотрел на Пэтти.
— Фроляйн Киог, а вы-то кого надеетесь встретить в Гармише? Призраков?
— Я никогда этого и не скрывала. Я намерена выяснить, как погиб мой отец.
В присутствии Ферге с ней что-то стряслось. Я ощутил, что она сбита с толку, и хоть на время, но снова вернулась в тот мир, где была одержима только своей манией.
— Благодарю за откровенность, — сказал, обращаясь к Пэтти, Ферге. — Это именно то качество, которое надлежит воспитывать в себе хитроумному Драму.
— Где Сиверинг? — поинтересовался я.
— Попробуйте меня понять. Драм. Я ничего не имею лично против вас. У себя в Вашингтоне, делая работу частного сыщика, за которую вам платят, вы, скорее всего, на отличном счету. Здесь у меня нет никаких сомнений. Вот и прекрасно. Но наша работа, видите ли, имеет свою специфику, и…
— Вы хотите, чтобы я уехал?
— Да, вы оба.
Я щелчком выбросил сигарету в открытое окно.
— Йоахим Ферге, режиссер, — произнес я.
— В моей власти устроить так, что вас объявят «персона нон грата», а американское посольство в Бонне отберет ваш паспорт.
— И вы собираетесь это сделать?
— Если вы не уедете по своей воле, то да.
— Но почему? Кому мы здесь мешаем?
— Да потому что у нас и кроме вас есть, за кем присматривать.
— У кого это, «у нас»? Вы что, и Мюллера имеете в виду?
Что-то едва заметное промелькнуло в его глазах.
— Выкладывайте все, что знаете про Мюллера.
— Выкладывайте все, что знаете про Сиверинга.
— В последнем донесении Мюллера, переданном через нашего связного в Западном Берлине, говорилось, что вы пошли в танцзал «Маленький Вальтер-утешитель», где выступали Штрейхеры. С тех пор от Мюллера ни слуху, ни духу. Может быть, вы меня просветите, в чем дело?
— Да, — ответил я.
— Но без особого желания?
— Сперва давайте про Сиверинга.
— Вы, американцы, — заметил Ферге, — все время торгуетесь.
Он сделал паузу, и, опустив тяжелые веки, прикрыл ими свои непроницаемые глаза. Потом веки взлетели вверх, брови изогнулись дугами, глаза в упор глянули на меня, и, направив в мою сторону толстый, как баварская сосиска, указательный палец, он неохотно проговорил:
