Андрей Мягков - «Сивый мерин»
Действовать надо.
Она набрала на мобильнике цифры, вышла в гостиную, плотно захлопнула за собой дверь.
Кораблёв открыл глаза. Так чётко голова не работала с тех самых пор, как он услышал последние слова Женьки. С такими безжалостными подробностями память не дарила ему картины произошедшей трагедии с тех пор, как он услышал: «Не ве… не ве…»
Он бесшумно сполз с кровати, подобрался к двери, затаил дыхание, прислушался. Нет.
Вера разговаривала по телефону очень тихо, ни одного слова разобрать было невозможно.
_____— Говори громче, я тебя плохо слышу.
Веркин звонок оторвал Светлану Нежину от хлопот по организации последнего в её жизни вечернего «салона». А то, что он будет последним, она не сомневалась и готовилась к нему с ритуальной торжественностью.
Завтра всё должно быть кончено.
Наконец-то!
Светлана знала, как это произойдёт: ровно в двенадцать она соберёт внимание подвыпившей компании, скажет то, что заготовила и продумала за эти четыре дня после смерти Женьки, и уйдёт к себе в спальню… Её долго никто не хватится…
Никогда в жизни она не была так торжественно спокойна, так безмятежно благостна, даже весела, как в эти последние дни: принятое решение незнакомым замиранием сердца возвышало её в собственных глазах.
Поэтому, спонтанно возникшая мысль об отмщении поначалу даже удивила — зачем? Благородный уход её не должен бросить тень ни на кого из остающихся в этом грешном мире — сам факт продолжения бытия обрекает их на страдания.
И прежде чем поисковой сукой выследить милиционера и навести его на след, она долгую ночь убивалась сомнениями.
— Говори громче, я тебя не слышу…
Светлана жила по принципу, однажды в самой ранней юности ей открывшемуся: всё случающееся с Женщиной в этом мире, можно и должно предвидеть заранее. Тем-то она и уникальна, женщина, что никакое событие, как бы неожиданно оно ни случилось, врасплох её застать не имеет права: пусть на ничтожно малый промежуток времени, но Женщина обязательно это событие опередит. Для этого у неё есть два природой отпущенных дара: Женский Ум и Женское Чутьё.
Верила она в это своё прозрение почти свято и до недавних пор жизнь не предоставляла ей случая в этом усомниться.
А когда случилось с Женькой — она провалилась, почва ушла из-под ног, потому что после всего — без всякой надежды — не живут.
Давно, ещё в последние школьные годы нежданно-негаданно раздавило, уничтожило её это безумное чувство (больше десяти лет уже — страшно подумать) и она с исступлённостью маньяка жаждала своего часа, и только одному Создателю была известна цена этого ожидания.
Мокрые бессонные ночи.
В клочья искусанная подушка.
Синяками измятая грудь.
Влагой экстаза окраплённые пальцы.
Ни с кем — ни с мужчиной, ни с женщиной — ни в одном из своих бесчисленных постельных поисков она в воображении своём не утопала без неё, без своей недосягаемой и как оказалось единственной любви — без Женьки.
Никто, ни один человек во всём мире не догадывался о силе страсти её тайны.
И когда однажды чуть не до психушки доведённая кораблёвскими изменами Женька пришла со своим горем и с целомудренным отчаянием раскрыла перед ней крылья объятий — в тот миг Провидение распорядилось Светлане Нежиной умереть от вожделенного счастья.
И она умирала в те короткие миги. И показалось: так должно быть, так будет всегда, иначе воскресение не имеет смысла.
А когда чёрным утром на неё свалились свинцовые плиты слов возлюбленной: «Скоро первое мая, я возвращаюсь к нему», до неё не сразу дошёл их смысл.
Век она находилась в оцепенении.
Потом её охватила ярость. Она билась в судорогах, теряя рассудок, ломала ногти, вонзала кулаки в покорную, не сопротивляющуюся Женькину плоть.
И когда вездесущая Верка пришла со своей кровавой затеей — с души вдруг свалилась могильная тяжесть: стало легко и свободно, показалось — вот он, выход из жути непереносимой боли ненужных дней и ночей. И она с радостью согласилась — проще простого: невзрачный пузырёк тёмного стекла с жидкостью миндального запаха — для себя и для Женьки.
Утром первого мая они отпраздновали кончину их несостоявшейся любви.
Шампанское искрилось, бокалы каменным звуком отмечали соприкосновения.
Обе были веселы. Смеялись неестественно громко.
Потом Женька сказала: «Прощай, моя добрая. Ты спасла мне жизнь. Я тебя никогда не забуду».
И улетела навсегда, навстречу счастью, в безвестность, унося на своих губах лёгкий привкус миндальных орешков.
_____Аликпер Рустамович Турчак сердился на себя не часто, но сейчас был именно тот случай. Он кричал так громко, что вбежавшая на звук выстрела длинноногая секретарша испуганно оглядела кабинет: с кем это он?
«А-аа-ааа!!! Идиот, да! Спятил! Пристрелить никогда не поздно, зачем спешить? Кто тебя за палец тянет, а? Мудак старый! Род позоришь!»
Он отшвырнул пистолет в угол, приказал:
— Приведи в чувство. Быстро. Пистолет убери. Зачем не остановила, дура? Не убил, посмотри?! Скажи: «Не убил». Ну!
Секретарша склонилась над истекающим кровью Мериным, ахнула.
— Ах-х.
Турчак выругался непонятно: «Ес ку мери кунам!» — Не ахай! «Не убил» скажи, ну, дура!
Оказалось, что не убил, но ранение выглядело серьёзным: пуля прошила брюшную полость, задев левое лёгкое.
— Плохо, Алик…
— Сам вижу, дура. В чувство, сказал, приведи, да? — В трясущихся пальцах доморощенной санитарки замелькали йод, бинты, ножницы, нашатырный спирт, перекись водорода, раствор марганцовки… Резко запахло лазаретом…
Когда Мерин открыл глаза, Турчак обрадовался ему, как любимому дедушке.
— Молодец, генацвале, слушай. Молодец! Давай, проси что хочешь, не засыпай только. Да? Ну, где он?
— Кто?
Вопрос получился предсмертно хриплым. Аликпер Рустамович замахал руками.
— Не начинай, слушай, опять начинаешь! Давай, да? Проси что хочешь! Про-си, ну. Только не начинай.
— Где заложница?
— Какая заложница, батоно, не обижай, слушай, просто в соседней комнате отдыхает, водой облили, чтобы рот раскрыла, попугали чуть-чуть, а то молчит как рыба — некрасиво…
— Где она?
Турчак обрушился на секретаршу.
— Приведи, ну! Что встала, штык солдата? Не видишь — мальчику плохо. Бе-гом, да? Бегом сказал!
Та, вильнув всеми выпуклостями изысканного тела, исчезла и мгновение спустя появилась, толкая перед собой плохо держащуюся на ногах, насмерть перепуганную и ничего после кромешной тьмы не видящую Катю.
Аликпер Рустамович заторопился разъяснить ситуацию.
— Ну — говорю — вот она, молодая-красивая-здоровая, цела, как и была, никто не трогал даже пальцем. Зачем, да? У всех жёны есть? Мамой клянусь! Говори — где он?
Мерин почувствовал, как жгучие лезвия пламени, затухая, в последний раз полоснули грудь и отступили перед внезапно сковавшим его ледяным охватом. Так судьба подносит глоток воды погибающему от жажды.
Он улыбнулся и прежде чем потерять сознание, сказал:
— Отвезите в общежитие.
И добавил, обращаясь к Кате, почти неслышно, одними губами:
— Позвони. От дежурной. Мне.
…Всё дальнейшее, с тех пор, как амбал увёз эту рыжую б…дь, Аликперу Рустамовичу Турчаку виделось в густом, временами непроницаемом тумане. Какие-то тени, синкопами передвигаясь по аквариуму огромного кабинета, то возникали — со шприцами, трубочками, тазиками, склянками, запахами хлороформа и формальдегида, сливаясь белыми одеждами с белёсой мутью пространства — то, поглощённые этой мутью, растворяясь в ней, прекращали своё загадочное существование.
Он отчётливо слышал их реплики, сам отдавал приказания, помогал, поддерживал, укладывал, что-то уносил-приносил, вытирал, включал-выключал, с неукоснительным тщанием исполняя все обращенные к нему просьбы, и был при этом не всемогущим миллиардером-Президентом, давно научившимся находить выход из любой ситуации, а такой же, как и все его окружающие — странной бесплотной тенью.
Время для него остановилось.
Эмоции его покинули.
Все желания исчезли.
Кроме одного.
Он желал СОЗНАНИЯ са́мому на данный момент лютому своему врагу.
И когда, наконец, молитвы были услышаны — туман рассеялся, очертания лица убитого им человека обрели жизненную резкость а взгляд — осмысленность, — он закричал:
— ГДЕ ОН?
И услышал в ответ:
— У Не… Ве… У Веры Нестеровой. Четвёртые сутки.
_____— Понимаете, Юрий Николаевич, для него это был удар. Он мог ожидать чего угодно, только не этого: он разрывался в куски, чтобы достать для неё Кораблёва, а та его у себя прятала!!
Всеволод Мерин мотыльковым коконом полулежал на больничной койке, а полковник Скоробогатов, за неимением в не предусмотренной для посещений реанимационной палате, нависал над ним всеми своими без малого двумя метрами.