За гранью тьмы - Михаил Викторович Гречанников
– Почему сюда?
– Вы были в крайнем возбуждении. Кричали что-то бессвязное, махали руками и ногами. Сперва вас отвезли в восьмую больницу, чтобы исключить инсульт. Инсульт, как и эпилептический статус, не подтвердились. Тело у вас совершенно здоровое, а вот разум… С разумом что-то не так.
– То есть, у меня был… психоз?
– Да, именно так. У вас был психоз. И продолжался он вплоть до сегодняшнего дня.
– Весь этот месяц? – удивился я.
– Да. Признаться, все мы удивлены, что вы так резко пришли в себя. С самого дня поступления вы не сказали нам ни слова. Возбуждение потихоньку сошло на нет, но вели вы себя… малоадекватно, скажем так. Разговаривали сами с собой, и всё как-то неразборчиво. Приходилось вас держать, чтобы накормить, потому что вы отбивались и кричали. В последние две недели вам стало лучше, вы стали спокойнее, чем прежде, но вот вчера… Вчера вы снова катались по полу и кричали. Мы даже вынуждены были перевести вас обратно в маленькую палату.
– Так я не всегда там был?
– Нет, это палата наблюдательная. Там у нас сидят люди в обострении. Думаю, пока вы останетесь там, а уж потом мы вас переведём.
– Что значит – «останетесь там»? Разве вы меня не выпишете?
– Нет, – покачал головой доктор, улыбнувшись. – Я бы и рад, но мне нужно убедиться, что вы поправились. Таким, как сейчас, я вижу вас менее часа, а весь прошлый месяц вы производили впечатление умалишённого. Мы уже даже подумывали о том, чтобы лишить вас дееспособности и отправить в дом-интернат.
– Лишить дееспособности?!
– Да, мы проводим иногда такую процедуру. Через суд, конечно, всё по закону. Поймите меня правильно: у вас нет ни жены, ни детей, ни родителей. Никто не заберёт вас отсюда, а держать вас здесь вечно мы не можем. В таких ситуациях, если вылечить человека не удаётся, а уход ему пожизненно необходим, мы отправляем его жить в интернат. Это неплохо. Там ухаживают, кормят, выводят на прогулку.
Видимо, на моём лице отпечатался весь ужас, который я пережил, услышав, что меня хотят запереть в доме с сумасшедшими, лишив всех прав, поэтому доктор поспешил заверить:
– Не переживайте, мы не проводим такую процедуру, если пациент может восстановиться сам. А у вас налицо прекрасная динамика. Мы называем это спонтанной ремиссией. Будем надеяться, что это состояние – следствие нашего лечения.
– То есть, – уточнил я, – если я останусь в таком же состоянии, вы меня в интернат не упечёте?
– Нет, – рассмеялся доктор. – Нет, если вы можете за собой ухаживать, вы уйдёте домой своими ногами.
– Правда?
– Абсолютная.
Я ещё не доверял словам этого человека, но мне хотелось ему верить, очень хотелось, поэтому я вздохнул с облегчением.
– Спасибо, доктор.
– Не за что. А теперь давайте выполним несколько заданий. Они помогут нам понять, в каком состоянии сейчас ваша психика. Вы не против?
– Н-нет, не против.
– Отлично. Тогда начнём.
Врач долго со мной беседовал, прежде чем отпустить обратно в палату. Я старался доказать ему, что не болен, и он, кажется, начинал мне верить. Вернувшись в палату, я лёг на кровать и долго думал о произошедшем, глядя в потолок. Мне не давал покоя тот факт, что я знал о тесте с часами, который, как сказал доктор, не проводят в рутинных обследованиях. Значит ли это, что я действительно был в Моряке-Рыболове? Что разговаривал с врачом там?
Единственным способом подтвердить или опровергнуть свои догадки была поездка в Моряк-Рыболов. Можно было бы, конечно, и позвонить, но кому бы я стал там звонить? Разве что в гостиницу «Красная заря», чтобы поговорить с консьержкой. Но нет, по одному лишь голосу я мог и не узнать человека – надёжнее было бы увидеть всё своими глазами.
И я твёрдо решил, что буду держать всё то, что помню, в строжайшей тайне, но после выписки обязательно посещу Моряк-Рыболов. Если, конечно, такой город существует, а не является плодом моего больного воображения. Жить с сомнением в своём разуме было невыносимо. Я должен был знать правду.
На следующий день со мной беседовала психолог. Я проходил разные тесты, отвечал на сотни вопросов. После этого меня отвели обратно в палату и до следующего дня не вызывали. Еду мне также приносили в палату – из тонких жестяных мисочек я ел кашу утром, макароны с мясом и суп в обед и тушёную капусту вечером. Ещё мне приносили таблетки. Я их выпивал при медсестре и открывал рот, чтобы показать, что действительно всё проглотил.
Ещё в первый день своего улучшения я заметил, что от меня попахивает. Мыться больных отводили только раз в неделю, но я поговорил с врачом, и для меня сделали исключение – сводили в душ досрочно. Пусть под строгим надзором, но я вымылся, и сразу почувствовал себя человеком.
Так прошёл не один день. Беседы с психологом, приёмы пищи и таблеток, и непомерная скука всё оставшееся время. Поговорить было не с кем, единственный сосед так и не приходил в чувство. Он всё так же ругался и пытался разорвать верёвки. Ему делали несколько уколов на протяжении дня, и время от времени он засыпал. Но, проснувшись, оставался таким же, каким был и до этого.
Через пять дней доктор снова вызвал меня в ординаторскую. Мне даже не стали завязывать руки. Он поговорил со мной, сказал, что тесты я прошёл хорошо и никакой патологии он на них не выявил. Оценив моё примерное поведение и стремление излечиться, он также сделал шаг навстречу и перевёл меня из двухместной наблюдательной палаты с толстой дверью в общую палату на шесть человек. В этой палате дверей не было, но оба широких окна так же были забраны решётками. Остальные пятеро людей лежали не так давно, как я. Один был крайне подозрительным, ни с кем не разговаривал, долго вглядывался в еду, словно искал в ней что-то, и мог часами высматривать что-то на улице. Другой оказался малолетним слабоумным лет шестнадцати, пристававшим ко всем с требованием дать ему «десять рублей». В столовой – а теперь на приёмы пищи я ходил вместе с остальными в столовую – этот паренёк выпрашивал у всех еду. Иногда на него кричали, но чаще не обращали внимания.
Ещё среди нас был впавший в маразм старичок, который с глупой улыбкой бродил по коридору и бормотал себе что-то под нос. На кровати слева от меня лежал тучный мужчина,
