Падение «Купидона» - Алекс Джиллиан
Не помогает. Не забывается. Не утихает разъедающая душу горечь, злость, обида и отвращение. Меня предали, плюнули в душу. Растоптали волю, гордость, надругались над наивными мечтами, разрушили надежды на счастливое будущее. Не хватит слов и эпитетов, чтобы выразить весь спектр моей ярости, ненависти, они выжигают меня дотла, снова и снова, не давая ни мгновения передышки, проникают во сны, в мысли — всегда со мной, как неумолимый призрак, навязывающий одни и те же образы. Отталкивающие, отвратительные.
Доктор Кларенс, с которой я до сих пор поддерживаю связь, говорит, что реакции, даже отрицательные, лучше, чем апатия и отрешение, периодически накатывающие на меня. И я благодарна ей за все, что она сделала для меня; за поддержку и искреннее участие. Уверена, что Джером Морган способен купить даже больницу, в которой я лежала, но моего психолога купить не вышло. Прислушался или просто отступился? Почему-то второй вариант нравится мне меньше. Второй вариант снова ведет меня к мучительным мыслям и воспоминаниям, грязным, детальным и словно чужим, но намертво запечатлевшимся в голове. И снова стыд, неприятие, глухая ярость, непонимание, как какой-то наркотик может вот так сиюминутно уничтожить волю, затуманить разум, оголяя инстинкты, о которых я даже не догадывалась. Искусственные они, или все-таки есть во мне что-то развратное, постыдное, мерзкое. И обида глупая, нелепая на то, что не пришел, не нарушил запрет, не ворвался, наплевав на все предписания, отпустил. И телефон молчит. Ни звонка, ни сообщения.
И только в новостях иногда его имя мелькает, и с фотографий в сети улыбается, корпорацию возглавил, дела у него, проблемы, заводы взрываются. Моро неделю назад в кому впал и через сутки умер, а Джером на бизнес конференции ездит, светские рауты посещает. А еще хуже новости в жёлтой прессе — сплетни, домыслы, новые женские лица рядом и прежние тоже. Гонсалез эта, сука сушенная.
Глупо же… глупо. Сама кричала, что не хочу видеть. Ненавижу, не прощу никогда. Не прощу. Себя или его? Не знаю. Обоих, наверное. Вместе дел наворотили, я прицепилась, а он… что он? Взял то, что предлагали, а теперь. Что теперь? Разбитая, но не пустая. Есть для чего жить и для кого, но разве одно другим заменишь? Объяснений хочу, оправданий. Дура я непроходимая, больная на голову, идиотка малолетняя.
Мало тебе, Эби? Не осталось уже ни гордости, ни веры. Да и во что верить? В кого? Лжи хочешь? Боли новой? Еще ниже опуститься, чтобы потом не подняться уже, и как те с фотографий. Какие объяснения? Сама все видела. Не монтаж, не игра воображения, а правда, жестокая, беспощадная. А обещания, клятвы? Кому они нужны? Знала же, догадывалась, в каком мире он живет, вращается. Нельзя там плавать и незапятнанным остаться. Это я, как дуреха последняя, за мечтой сломя голову мчалась, в детские фантазии верила. А он правду говорил, бежать надо было, бежать без оглядки, когда шанс был. На что надеялась? Любви ждала? Так получи и не жалуйся. А если больно, то сцепи зубы и терпи, и радуйся, что легко отделалась. Да легко ли?
— Штормит сегодня, и ветер усиливается, — говорю, очки на голову поднимая. Встаю и к Джошу оборачиваюсь, с шорт песок отряхиваю. Он молчит прищурившись. Кепка козырьком набок, взгляд хитрый, задумчивый.
— Ветер обычно перемены несет или новости, — произносит неожиданно. Без единой запинки, ровненько.
— Это ты сейчас придумал? — спрашиваю, невольно улыбаясь. Нельзя по-другому с Джо, он мою тоску сразу угадывает, про брата говорить начинает, а мне совсем тошно становится, потому что любит он его самозабвенно, искренне. И любовь у него безусловная, чистая, абсолютная, бескорыстная. Даже завидно становится. Любить и верить каждому человеку хочется, но не все способны, а некоторых жизнь не научила, ожесточила, выжгла все внутри.
— Знаю просто, — пожимает плечами Джош. — Добрая ты, Молли. Красивая, но грустная. А имя мне свое так и не сказала.
— Слишком много имен для одной меня. Запуталась уже, где вымышленное, а где настоящее, — и замолкаю сглатывая. Горечь на губах, соль, и сердце вздрагивает.
— Ты не злись на Джерома. Не приезжает — дела значит, — меняет тему Джош. Я не удивляюсь давно. Ему это свойственно. Сначала об одном думает, потом о другом. И мысли у него интересные, недетские и неглупые, и есть в них своеобразная истина.
— С чего ты взял, что я его жду? — возмущаюсь я. Руками себя обхватываю. Футболка на лямках тоненьких, не прячу шрамы больше. Не от кого. Да и не такие они страшные, как те, что внутри кровоточат, спать не дают по ночам. — Не хочу его видеть, и он знает об этом. Если появится, я в город уеду.
Джо не отвечает, улыбается, словно я глупость какую-то сморозила, словно не поверил мне. И сама понимаю, что вот так вечность не просижу на берегу глядя, как Джо пейзажи свои рисует. Решение принимать нужно, о ребенке думать, об образовании и о будущем, но не думается. Ни о чем, кроме того ужасного дня, вверх дном жизнь перевернувшего. А ведь понимаю я, понимаю, зачем эта сука старалась, чего добивалась, но на себя все равно злюсь. Сбежала, поверила. Обвела меня дрянь, как наивную дуру вокруг пальца, а мне страшно теперь, до трясучки страшно, что вот так легко можно из любого человека животное сделать, и предпринять ничего не успеешь, ни одной мысли в голове не останется.
— Я вернулась, сейчас обедать будем, — кричит Аннабель, по лестнице на пляж спускаясь. Светлые волосы под шляпу белую спрятаны, очки на пол-лица, платье элегантное, совсем не пляжное, на ногах сандалии. Я подхожу к каталке Джоша, собираюсь отвезти в дом. Аннабель останавливает меня жестом.
— Нет, пусть порисует немного, а мы прогуляемся, — улыбка натягивает ярко-накрашенные губы.
Она снимает очки, убирая их в сумочку. Взгляд внимательный, изучающий. И с лица вниз скользит, на животе останавливается. А чего там смотреть? Незаметно еще. Все беременные вес набирают, а я худею, и тошнит постоянно. Питаюсь одними лимонами, да чай зеленый пью.
