Павел Шестаков - Остановка
Марина между тем смотрела на меня с недоумением.
— Что с вами, Николай Сергеевич? Нездоровы? Слава богу, на жару сослаться можно было, что я и сделал.
— Погода, сами видите… Сердце пошаливает.
— Сердце нужно беречь, — сказала она назидательно, с учительской интонацией.
— Да, да, конечно, — согласился я, стараясь собраться и сообразить, как повести себя, а главное — не допустить их встречи с Толей.
— Я вам не помешаю? Я на секундочку, Николай Сергеевич.
И не проходя в квартиру, куда я, впрочем, и не удосужился ее пригласить, прямо у полуприкрытых входных дверей она быстро дернула молнию, раскрывая папку с бумагами.
«Хоть бы Толя не высунулся», — все еще думал я о главном, не понимая, что она, собственно, от меня хочет.
— Вы же обещали… Вы не переменили своего мнения?
— Что это?
— Письмо. Вы обещали подписать. Помните?
«Так вот зачем она здесь!»
— Конечно, конечно, помню.
Опасения за Толю сразу поубавилось, но другая трудность возникла. Велик был соблазн подмахнуть не глядя и избавиться от посетительницы одним росчерком пера. Однако как же не глядя? Не много ли уже не глядя сделано! Тем более что лист с текстом был другой, я по бумаге видел, не тот, что я у нее дома читал. Да и вот так, в прихожей, не пуская в квартиру, все-таки неудобно, смешно даже. Сочтет, из ума старик выжил.
Это «пожалуйста» я добавил после мимолетной паузы, колебания, но какая-то вина в нем прозвучала, уступка, и Марина ее очень чутко уловила.
— Спасибо. А то смотрите на меня, как на медузу Горгону. Я даже глазам не поверила, вы ли это?
Тут она ошиблась, перегнула. Не нужно было про Медузу, невежество всегда меня раздражает.
— Не медуза Горгона, а горгона Медуза.
— Что?
— В этом словосочетании имя собственное не горгона, а Медуза. Одну из горгон звали Медузой. Ее и должен был убить Персей. А нынешние медузы — совсем другое, не горгоны.
Вот тут она в самом деле глянула на меня как на выживающего из ума.
— Да какая разница, Николай Сергеевич!
Для меня разница была, потому что лишний раз по носу щелкнуло — плохо учил, плохо, хотя и не мифологию античную читал вовсе. В данную минуту, однако, мы не на острове горгон находились, а в моей прихожей стояли, и я не в зеркальный щит Персея посматривал, а в настоящее зеркало на стенке, в которое видел дверь в кабинет, и соображал, сумею ли провести свою горгону мимо Анатолия незаметно. Было, в общем, крайне неприятно.
Не знаю, слышал ли разговор Толя, но пока он свое присутствие обнаруживать не стал, и я провел гостью в гостиную без помех.
— Вот, — протянула она бумагу. — Вы уже читали…
Заметно было, что Марине не хочется, чтобы я перечитывал письмо, но раз уж не подмахнул его сразу, следовало прочитать.
Я надел очки.
Текст письма я прочитал дважды. Первый раз просто читая и сравнивая с черновиком, который в общих чертах помнил неплохо. Второй раз я читал, чтобы выиграть время, проклиная собственную слабохарактерность.
Нет, мне не подсунули нечто противоположное тому, что было написано прежде. В общем и целом все соответствовало. Заведомую ложь подписать не предлагали. И все-таки нынешний вариант был другим. В нюансах, в отдельных формулировках. Трудно даже сказать, в каких. Но теперь текст стал напористее, требовательнее, он уже не столько защищал, сколько настаивал. Вместо «пожалейте хорошего человека!» звучало «не сметь!». А факты те же — зафиксированные официально заслуги и достижения. Однако призваны они были перекрыть все остальное, не защитить, а оградить. Раньше те же факты как смягчающие обстоятельства выглядели, а теперь как индульгенция, на все времена отпускающая грехи.
Я положил письмо на подоконник — читал у окна, потому что комната не очень светлая, затененная, — и невольно совсем по-мазински пробарабанил пальцами по гладкой доске.
— Вот у меня ручка.
Марина предусмотрительно протягивала заранее припасенный фломастер.
«Хочет, чтобы подпись солиднее выглядела».
И почему даже в простых вещах так трудно дается принципиальность!
Я взял фломастер и этим снова уступил немного.
«Не давит ли на меня братец-мафиози? Она же о его выходках наверняка не знает. Это же из разных опер — письмо и семейство Михалевых. Нет, не разные… Разные. Все можно связать длинными нитками! Мазин бы подошел юридически. Разве, подписывая, я делаю незаконное? А совесть? Но буква закона… Какая буква? Я не юрист. Разве я ее сужу? Себя ты судишь, Николай Сергеевич! В свою защиту письмо подписываешь, вот как! Выходит, одной рукой мальчика в кабинете укрыл, а в соседней комнате другой рукой сестру его похитителя, темного дельца, выручаешь? И не ведаешь, что творишь?!»
— Извините, Марина, я не могу подписать.
Не преувеличивая, скажу, у нее во взгляде что-то гневное сверкнуло. Не учитель сейчас перед ней стоял, а нашкодивший и трусливый хулиганишка.
Но гневу волю она не дала. Напротив, процедила холодно и презрительно, будто и бунт мой предвидела.
— Кажется, я вас понимаю, Николай Сергеевич.
«Да ничего вы не понимаете!». — хотелось мне крикнуть. Протянув назад фломастер вместе с бумагой, я будто вышел из гипнотического состояния, почувствовал не только облегчение, но и прилив сил. Однако и я постарался сдержать себя. Слишком широкая пропасть между нами уже обозначилась, через нее никакой крик не долетит, ясно было.
— Я рад, если вы понимаете.
— Но я не так понимаю, как вы представить хотели бы.
Бумага и фломастер зависли в воздухе. Марина не спешила брать их, наверно, ей доставлял удовольствие этот мой жест, по правде говоря, не столько решительный, сколько просительный, — возьми, мол, и разойдемся по-хорошему. Но так я внешне выглядел, по инерции, а чувствовал уже иначе.
— Ничего я представить не хочу. Возьмите письмо.
Марина рывком дернула бумагу и начала засовывать в папку. Теперь было видно, что и она нервничает.
— Вы хотите представить себя принципиальным человеком, а на самом деле испугались. Ветер, видите ли, не с той стороны подул.
— Да чего же мне бояться?
— А чего премудрый пескарь боялся? Только не помогла ему премудрость.
«Интересно, про пескаря заранее она заготовила? Скорее всего. Все-таки мозг учительский, на подготовку рассчитан, не на экспромт. Хорошо же я в ее глазах выглядел…» Обидно было. Пусть по-глупому, но я ей искренне всегда симпатизировал, а она меня вот как видела! Даже это, сегодняшнее, учла и подготовилась напоследок, как говорится, не в бровь, а в глаз выдать. Только немного ошиблась. Не премудрый я пескарь, другая рыба — карась-идеалист. Но достаточно, однако…
— Я прошу вас в таком тоне со мной не разговаривать.
Сказал, услышал себя и снова осудил — ну что за книжная фраза, вычитанная, заученная… Марина задернула молнию.
— Поговорили уже, прощайте. Пусть ваше дезертирство на вашей совести останется. Да вряд ли вы отсидитесь.
Ну это слишком!
— Неужели вы, Марина, и в самом деле никакой вины за собой не чувствуете?
— Мне рефлексировать некогда. Мне нужно дело спасать.
— Дело?
— Да, дело. Потому что не лиц отдельных атакуют, как это газеты представить стараются, а принципы, платформу.
— Какую платформу, Марина?
— Ту самую, на которой и вы безбедно всю жизнь проехали. А теперь в кусты… Желаю успеха. А мы еще поборемся. У меня духу хватит, будьте уверены.
Тут во мне сдвинулось.
— Вы вообще крепки духом. И брат ваш?
— Какой еще брат?
Она решительно перешла на тон высокомерный.
— Тот, которому вы ценные вещи на сохранение передали. Мне, между прочим, если не отсижусь, как вы выразились, укрывать нечего будет.
— Вот вы как заговорили! Ну что ж… Теперь все одинаковые. Хорошо, что у меня брат есть. Он, правда, гуманитарные предметы не преподавал, он трудяга, вкалывал всю жизнь, но зато на него можно в трудный час положиться.
— Вы уверены? — сказал я с интеллигентским сарказмом и опять забежал вперед своей мысли. Ведь если брат так за Черновола погибшего горой стоит, то уж живую сестру в самом деле в обиду не даст. Кажется, подводят нервы, успокоиться нужно.
И, не дожидаясь ее ответа, я подошел к аптечке, где лежало нужное лекарство. Аптечку эту, подвесной ящичек ручной работы, сделал когда-то в подарок моему отцу друг, столяр-краснодеревщик. Так сделал, что она и поныне гостиную украшала, скрывая за резными нарядными дверцами, увы, не столь праздничное свое содержимое.
И еще была мысль — увидит меня с таблетками, уйдет наконец. Ну о чем нам говорить и спорить?
Но Марина, хотя и стояла с папкой в руке, готовая выйти, не вышла, видно, слова о брате задели.
— А что вы, собственно, к моему брату имеете? Чем он вам не понравился? Я ему свое передала, не думайте.
