Ирина Лобусова - Плач под душем
– Почему ты даже не подумал о том, чтобы сказать правду?
– А зачем?
– Да. Именно! Зачем… зачем, если всё так удобно…
– Послушай, ты сейчас расстроена…но я давно хотел сказать… У меня есть деньги. Их много. Мы можем уехать в любую страну. Сейчас самое время пожениться, тебе не кажется?
– Нет, не кажется.
– Собираешься меня выдать? Но ты ничего не сможешь доказать!
– Я не буду ничего доказывать. Я даю тебе шанс исчезнуть.
– Только если вместе с тобой.
– Почему ты думал, что я убила Ольгу?
– Я так не думал. Я догадывался, что Гароев жив. Поэтому поспешил уехать, чтобы успеть забрать деньги.
– И не вернуться в свою империю?
– Раньше думал вернуться, но теперь…
– Я уезжаю.
– Ты этого не сделаешь! Ты не можешь! Мы поженимся. Поженимся, потом уедем куда захочешь. Всё будет хорошо…
Он боялся ко мне подойти. Боялся и колебался: дать или не дать мне выйти. Но это было для меня абсолютно всё равно.
Язнала, что ухожу в никуда.
Дверь открылась. Узкая полоска коридора была тёмной. Мне казалось: не дверь, тёмная бездна…
– Прости, что причинил тебе боль…
Боль? Я обернулась. Электрический свет тусклой гостиничной лампы падал со спины, и его лицо я не могла рассмотреть. Собственно, лица уже не было. Было лишь какое-то нелепо сказанное не к месту слово. Боль? Мне хотелось запрокинуть голову, смеяться, кричать, рвать кожу и вены, и толстый слой безнадёжности вместо кожи, волос, глаз… Разве на тысячную долю можно знать, что означает это слово? Знать и произносить его, просто так? Разве можно обозначить чем-то смерть при жизни, и отчаяние, и не наступивший рассвет? Воспалённые веки, глухую стену в распахнутых окнах, всё то, что никогда не обозначить унылым однообразием множества существующих слов? Мне хотелось закричать, распахнув пошире руки, закричать или засмеяться – во весь голос… Я не сделала ни того, ни другого… Боль – это просто. Боль – это когда не хочется говорить. И тем не менее, я нашла в себе силы. Вернее, мне не пришлось находить, они были всегда.
– Я знаю, что такое плакать под душем. Плач под душем – это когда твои слёзы никто не видит. Они есть, они существуют, может быть, в них больше не воды, а крови, но никто никогда не поймёт, что они текут по твоим щекам…Потомучто в душе нельзя плакать. Можно только платить.
Что-то дрогнулов воздухе, и тонкий лучик осветил чужие глаза, в которых застыло растерянное непонимание. Онникогда не понимал, что именно я хотела ему сказать.
– Может, ты всё-такименя простишь? Мы столько прожили вместе! Я не со зла… так получилось… ты же понимаешь…
На место растерянности пришлащенячья тоска. Мне подумалось, что это так по-мужски: убить, растоптать, уничтожить, а потом сказать: «извини, так получилось… ты же можешь понять». Я открыла рот, чтобы сказать обэтом, но не смогла. С чего вдруг говорить? Всего лишь день. Самый обыкновенный день в обыкновенной гостинице, когда так обыкновенно приходит начало конца. Или конец конца? Ничего не было. Я и тот, к кому я больше не смогла бы прикоснуться руками. Тот, кто с щенячьей тоской пытался заглянуть в мои глаза.
– Значит, ты не простишь. Когда твой самолёт?
Я усмехнулась.
– Останься. Всё прошло. Больше так не будет. Может, останешься?
– Разве ты не знаешь обэтом лучше меня?
– Я думал… Было много, я знаю… вместе мы… я так не хочу тебя терять! Я всё сделаю для тебя!
– Ты никогда не сделаешь самого главного. Так же, как и всех женщин, меня привлекает любовь, а не война.
– Когда ты прекратишь говорить загадками?
– Я мечтала только ободном. О самом главном. Мечтала…но вокруг была не любовь, а война. И этой вечной войны было столько, что я разучилась думать о чём-то другом. А когда война закончилась, меня тоже не стало. Я умерла, и, открыв окно в чужой комнате, впервые в жизни связно подумала о том, что предпочитаю заниматься любовью, а не войной.
– Со мной ты можешь быть такой, какой хочешь! Жёсткой, сильной. Убивай – если тебе хочется убивать! Я приму от тебя всё, разве ты не знаешь обэтом? Я единственный в мире, способный принять тебя такой, какая ты есть!
Каждое из этих слов я знала наизусть. Я их слышала, слишком долго. Я читала каждую его мысль и знала о нём всё. Хитрые огоньки в рыжих глазах. Было время, и за эти огоньки я с радостью могла отдать половину жизни. Да что половину – всю жизнь: с наслаждением, с радостью, с глупостью, до конца. Он прекрасно обэтом знал и это составляло большую половину его силы. Легче всего привыкают лошади, не менявшие долго галоп. Я мечтала о воздухе и одиночестве. Так мало, и так бесконечно много! Драгоценный дар, платить за который – не существует цены.
Я знала: через пять минут я выйду из гостиницы, поеду в аэропорт, сяду в самолёт, и, когда он оторвётся от полосы, рваные лоскутки далёкой, но такой родной земли с мягкой нежностью обнимут моё лицо. я смогу плакать: душа больше не будет. Сиюминутная трагедия всей его жизни заключалась в том, что он тоже обэтом знал.
Я видела, что делаю ему больно. Но меня совсем не трогала эта боль.
– Я привык к тебе, но не к такой, как сейчас. Я никогда не видел тебя равнодушно– жестокой, холодной. Кто ты такая, чтобчитать мне обвинительный приговор?! Себе-то ты его прочитаешь?!
– Уже прочитала. Мы с тобой два ничтожества. Но какое это имеет значение? Мир большой!
– И в этот мир ты сейчас уйдёшь.
– Уйду.
– И не вернёшься даже для того, чтобы завершить то, что так удачно начала? Своеобразное благородство?
– Ты прекрасно знаешь: я не вернусь. Нет таких целей. Все видимые – слишком для меня просто. Как убийство, которого нет.
– Я люблю тебя.
Мне никогда не приходилось слышать, чтобы любовное признание звучало так глупо. Глупо и поздно – для того, чтобы слушать и верить. Но не для того, чтобы себя изменить.
Я задохнулась от неистовогообжигающего желания поцеловать маленькую морщинку между его рыжих, таких подлых глаз…
Этого не произошло. В грязные окна гостиницы не могло светить яркое чужое солнце. Где-то хлопнула дверь. С мясом, с кровью вырвала из себя всё, и калекой пошла вдоль навсегда опустевшего коридора. Пошла не оглядываясь, не возвращаясь назад.
