Валерия Вербинина - Похититель звезд
– Что с вами, сударь? – с беспокойством спросил врач.
Граф разжал пальцы и поднялся с кресла. Попытался что-то сказать, но не мог. Лицо его налилось кровью. Затем он издал звук, похожий на короткий кашель, упал навзничь и больше не шевелился.
Глава 43
– Черт возьми! – вырвалось у Рудольфа. – Вот черт возьми!
Шатогерен бросился к графу и стал его поднимать, но голова у Эстергази болталась, как у сломанной куклы. Нередин пришел на помощь врачу, и вдвоем они усадили графа обратно в кресло. Фрейлина тихо заплакала. Рене стал щупать пульс, пытался привести Эстергази в чувство, но тщетно.
– К сожалению, он умер, – пробормотал Шатогерен, разводя руками. – Сердце не выдержало.
Рудольф хмыкнул и напомнил:
– А до того, как умереть, он выпил ваше лекарство. Интересно, это совпадение?
И в комнате повисла зловещая тишина – тишина, в которой отчетливо было слышно, как бьется об оконное стекло нечаянно залетевший в комнату большой шмель.
– Сударь, – уже сердито промолвил Шатогерен, – вы в своем уме? Вы что, думаете, что я отравил его? Я дал ему обычное успокаивающее средство. В самом деле, это переходит всякие границы!
Врач схватил стакан, из которого только что пил Эстергази, но в нем оставалось совсем мало воды и лишь на дне болталась какая-то мутная жидкость. Тогда Шатогерен взял первое, что попалось под руку, – недопитую бутылку, принадлежавшую Альберту Хофнеру, долил лекарство коньяком и залпом проглотил его.
– Вот! – объявил он, с размаху стукнув стаканом о стол, – таково было его раздражение. – Честное слово, у меня появилось ощущение, что я попал в дом умалишенных! Что, герр фон Лихтенштейн, я похож на умирающего? По-моему, не больше, чем вы или ваша кузина. А вы, месье Нередин? Может быть, вы тоже сомневаетесь, что я дал несчастному лекарство?
– Нет, месье Шатогерен, – поспешно проговорил поэт. – Я… я ничего такого не думал.
Судя по выражению лица, врачу хотелось в то мгновение сказать что-то особенно резкое, но он сдержался.
– Я должен попросить прощения, Ваше величество, за эту сцену, – проговорил он, вновь, хоть и не без усилия, превращаясь в светского человека, виконта де Шатогерена. – Но, должен признаться, я не привык, когда мои профессиональные способности ставят под сомнение.
Рудольф стал извиняться, Амалия присоединилась к нему. Фрейлина вполголоса спросила у королевы, что ей делать и не надо ли уже идти за слугами. Ведь, раз бедный граф и Альберт Хофнер умерли, кто-то должен будет отвезти их тела на родину, в Богемию. Шатогерен упомянул о формальностях и предложил вызвать полицию. Но Елизавета решительно воспротивилась: она категорически не желает видеть на вилле полицейских. Альберт Хофнер покончил с собой, потому что не смирился с потерей брата, а граф Эстергази умер от сердечного приступа у них на глазах; вот и все, и ничего не надо расследовать. Рудольф согласился, что это было бы разумнее всего, и герцогиня Пражская горячо его поддержала.
Алексей стоял ссутулясь в углу и думал, что каждому есть что сказать королеве и каждый может с нею говорить сейчас о необходимых бумагах, о трагических случайностях и о том, что быстрая смерть лучше любой другой. Но Нередин не хотел говорить с ней о смерти. Он хотел бы говорить с ней только о любви, и его сердило, что теперь между ними будет стоять тень несчастного кронпринца, потому что Елизавета вряд ли забудет, что поэт тоже находился здесь и слышал признание Эстергази.
А ведь, казалось, все начиналось сегодня так лучезарно хорошо! Они беседовали о поэзии, потом Алексей сел за фортепьяно, Елизавета согласилась спеть, противную герцогиню услали под каким-то предлогом из комнаты… И вот чем все завершилось – какой-то нелепой суматохой, выходкой в стиле штабс-капитана Уткина, бывшего товарища Нередина по полку, который, напившись, обязательно влезал на стол, выхватывал огнестрельное оружие и начинал буянить. Всюду казарменный дух, какие-то невнятные секреты, много шума из ничего и ни капли поэзии. Алексей поймал на себе сочувственный взгляд Амалии и сердито отвернулся. Все-таки его не покидало ощущение, что она видит его насквозь. Хотя что на самом деле она могла о нем знать?
Но вот Шатогерена выпроводили, Амалия укатила вместе со своим деревянным кузеном, Елена уехала на почту, отправлять какую-то очень важную телеграмму, и Нередин вновь вернулся в мир музыки, поэзии и женских чар. Они стояли с Елизаветой посреди гостиной, и он видел, как в начинающем сгущаться сумраке белеют на рояле растрепанные ноты; и все-таки это было уже не то, не так, как надо, все было отравлено ненавистной реальностью, тлением, смертью, расставанием. Первым прервал молчание Нередин.
– Я зажгу свет, – сказал он.
– Не надо, – ответила королева.
Алексей видел, как в полумраке колыхнулось и замерло черное пятно ее платья, и догадался, что она поднесла руки к лицу, чтобы вытереть слезы.
– Вы верите в бога? – спросила королева так просто, будто в мире нет ничего естественнее этого вопроса.
– Да, – так же просто ответил поэт.
– Я все время молилась, – прошептала Елизавета. – Я хотела… хотела узнать, как на самом деле умер мой сын. Но никто ничего не хотел мне говорить. Я ломала голову, мне представлялись всякие ужасы… И вот я узнала. Бедный граф… Лучше бы он сразу тогда сказал мне. Боюсь, мой упрек убил его.
Нередину показалось, что Эстергази убил не упрек – он умер от страха, от чудовищного, дикого страха. Но Алексей ничего не сказал.
– Наверное, Руперт был прав, – проговорила королева. – Ему лучше было бы родиться в простой семье. Он все время пытался кому-то что-то доказать… И не выдержал, сломался. А мой муж плохо это воспринимал. Они с Рупертом много спорили. Обо всем: о театре, о женщинах, о будущем Европы. Сын говорил, что союз с Германией и Австрией для нас невыгоден, что нам надо встать на сторону Франции и России. В конце концов король вообще запретил ему говорить о политике. И эта девушка, Мари, которую я не хотела знать, о которой король тоже не желал ничего слышать… Руперта наше отношение обижало. Как же мы обижаем своих близких, сколько они вынуждены терпеть от нас! Больше, чем от любых врагов… И вот так все кончилось.
С моря налетел ветер, зашумел в ветвях деревьев, стоявших в саду. Ноты на пюпитре зашевелились. Алексей поглядел на белые клавиши, и ему показалось, что они похожи на оскаленные зубы, будто рояль ухмыляется, глумится над ним.
– Теперь, когда граф Эстергази умер, мне придется вернуться домой, – сказала королева. – Елена уже поехала отправить соответствующую телеграмму.
Он даже не удивился. В конце концов, разве не знал он с самого начала, что все завершится именно этим?
– А вы? – спросила Елизавета. – Что будете делать вы?
Нередин вздохнул.
– Доктор Гийоме говорит, что мне придется пробыть в санатории по меньшей мере два ближайших года… Так что я никуда отсюда не уеду.
– Вот хорошо, – кивнула Елизавета, и в сумерках Алексею показалось, что она улыбается. – Вы обязательно поправитесь… И напишете много чудесных стихов. Вот… – Она поднесла руку к волосам. – Возьмите это. На память обо мне.
И на ладонь Нередину легла заколка с бриллиантовой бабочкой.
– Я никогда вас не забуду, – горячо проговорил поэт.
Ветер задул сильнее, смел ноты с пюпитра и хлопнул рамой со звуком, похожим на пощечину. Служанка внесла лампу и стала закрывать окно.
Глава 44
– Прекрасная погода, – произнес Мэтью Уилмингтон.
– Великолепная, – подтвердила Натали, ничуть не греша против истины.
Их разговор происходил через два дня после того, как Рудольф фон Лихтенштейн и его кузина покинули виллу «Грезы». Затем Рудольф уехал в Берлин представлять доклад о своем расследовании и о том, как граф Эстергази собирался замести следы, обвинив во всем его, но перехитрил лишь самого себя. Что же до Амалии, то она тоже готовилась отбыть, хоть и в совершенно другом направлении.
Ален и Анри, сгибаясь под тяжестью чемоданов, вынесли багаж госпожи баронессы и погрузили его в прелестный, похожий на игрушку открытый экипаж, который Шарль де Вермон приобрел только вчера. Амалия дала слугам на чай, и наступила очередь прощаться.
– Не забывайте нас! – попросила Натали.
– Действительно, не забывайте, – поддержал ее поэт. – Пишите нам, Амалия Константиновна.
– Мы всегда будем рады получать от вас вести! – добавила Натали.
Амалия попрощалась с доктором Гийоме и его помощником Рене Шатогереном, расцеловалась с Эдит, которую теперь все называли Дианой, пожелала удачи мадам Легран и нашла теплое слово для каждого из остальных обитателей санатория. Шарль де Вермон, в светлом костюме, с тросточкой и в белой шляпе, нетерпеливо взглянул на часы.
– Амели! Мы опоздаем!
– Ничего, будет другой поезд, – весело ответила Амалия и взяла его под руку. Они сели в экипаж, и слуга захлопнул дверцу.
