Андрей Белозеров - Роскошь нечеловеческого общения
Забегая к Журковским, Гоша чувствовал себя попавшим в сонное царство.
- Как ты можешь так жить? - кричал он другу чуть ли не с порога. - Ты спишь! Жизнь там!
Он махал рукой в сторону окна.
- А ты просиживаешь, просираешь, извини, конечно, свое время... Стыдно, Толя!
- А что ты хотел? - спрашивал Журковский. - Что ты мне предлагаешь делать? Я занимаюсь своей любимой, в общем-то, работой...
- Не понимаешь ты, Толя, не понимаешь... Совок из тебя последнюю энергию высосал... Ничего, скоро все будет по-другому...
- Уже все по-другому, - отвечал Журковский.
- Да! Правильно! А скоро вообще все изменится!..
- Не дай-то бог, - вздыхал Журковский. - Не дай-то бог..
- Что ты имеешь в виду? Ты думаешь, они опять возьмут верх? Думаешь, коммунисты снова вернутся к власти?
- Гоша, ты же взрослый человек, как ты можешь так рассуждать? Словно дитя неразумное, ей-богу!.. Они, что, уходили, что ли, от этой власти? Куда они делись-то?
- А-а, ладно, - Крюков махал рукой. - Коммунисты коммунистам рознь... Вон и Марк Захаров тоже коммунист. Бывший...
Журковский снова кривил губы в печальной улыбке.
- И Греч этот твой...
- Почему "мой"? - спрашивал Журковский.
- Ну вы же приятели с ним.
- Приятели. И что с того?
- Да так... Мне он никогда не нравился, если честно... Функционер. Приспособленец. И вашим, и нашим. Вот, снова теперь попал в волну. Впрочем, функционеры нужны. Функционеры должны выполнять свои функции...
Жуковский снова кривил губы, и Гоша переходил к делу:
- А не хлопнуть ли нам, профессор, по маленькой?
Время летело стремительно и вдруг затормозилось. Забегавшись, Крюков даже не сразу заметил, что все кончилось практически в одночасье, и эйфория победы, радость от сознания полной, внезапно наступившей свободы, пьянящей так, что и водка, казалось, становилась ненужной, стала выглядеть каким-то пережитком советских времен.
Очень быстро, в течение чуть ли не месяца, закрылись все многочисленные общественные комитеты в которых трудился Крюков, знакомые вдруг перестали отзываться на его звонки веселыми криками и приглашениями в гости (понимай, с ночевкой), все как-то нахмурились, как-то ушли в себя, и Гоша вдруг почувствовал, что вокруг него впервые за много лет никого нет. Он остался совершенно один - в огромном Городе, где у него имелось бесчисленное множество знакомых и друзей (несколько записных книжек не вмещали адресов и телефонов всех тех, с кем общался, дружил или просто выпивал Крюков, и карманы его были полны клочками бумаг с корявыми цифрами - неизвестно кому принадлежащими и непонятно когда записанными номера телефонов), в родном его Городе, где не было такого района, в котором Гоша раньше не нашел бы себе пристанища, и не просто ночлега, а веселого, с бутылкой-другой, с проникновенными беседами, Крюков оказался в неожиданной и странной изоляции.
Девяносто первый год принес не только победу. Следом за ней пришла полуголодная зима, и Крюков, поразмышляв, быстро понял, что примат материи над духом человеческим - вещь совершенно бесспорная. Во всяком случае, в данный исторический момент, в данном конкретном, отдельно взятом Городе материя определенно одержала верх.
Друзья Крюкова заперлись в своих квартирах, все их мысли и действия устремлялись только к продовольственным магазинам и мелким ларькам, которые как-то сами собой выросли на городских улицах и продолжали множиться в геометрической прогрессии, создавая целые микрорайоны, состоящие из крохотных будочек, в которых сидели краснощекие девчонки - те, что прежде, еще несколько лет назад, могли бы бегать в свои ПТУ, учиться на швей-мотористок или постигать премудрости малярно-штукатурного дела. Теперь эти несостоявшиеся мотористки и штукатурщицы сидели в своих будочках, отвечая широкими улыбками на скабрезности кавалеров, день и ночь трущихся возле день и ночь работающих ларьков.
Кавалеры были под стать своим пассиям - плечистые, румяные, в блестящих спортивных штанах с лампасами, в белых кроссовках и кожаных куртках, преимущественно черного цвета. На головах кавалеров красовались черные пролетарские кепочки, которые, впрочем, быстро выпали из ассоциативного ряда, приводящего к рабочему Максиму из знаменитого когда-то кинофильма, веселому парню, гоняющему голубей и между делом устраивающему революции. Кепочки больше не ассоциировались с рабочим классом - напротив, они стали опознавательным знаком, по которому можно было почти безошибочно выделить в толпе людей, занимающихся, как они сами это называли, "бизнесом".
В девяносто первом году на страну неожиданно обрушились Деньги.
Словно какой-то рычажок щелкнул одновременно в головах миллионов граждан. Они синхронно, будто по команде, повернулись и двинулись в противоположном направлении - противоположном относительно того, которое до этого считалось единственно верным в жизни.
В прежней жизни.
Спустя несколько лет Крюков пришел к мысли, что, в принципе, людям его поколения очень повезло. Все они - и те, кто разбогател, и те, кто опустился на самое дно бытия, - прожили вместо одной жизни две. Это как минимум. У иных получилось ухватить и побольше.
Люди вдруг поняли, что деньги - это не просто способ просуществовать еще месяц и даже купить жене или сыну новое пальто, не просто бумажки, которые, получив в кассе, следует рассовать по карманам - часть во внутренний, чтобы отдать жене "на хозяйство", часть - в боковой, брючный: долги, о которых жене знать не обязательно, а несколько бумажек - в задний: заначка, о которой тоже лучше пока молчать... Деньги - это что-то совсем другое.
Все население огромной страны вдруг почувствовало запах новой жизни, запах невиданных и невероятных прежде возможностей, которые давали деньги. Теперь больше не нужно было стесняться своего заработка, таиться, скрываться, все прежние экономические и нравственные законы оказались вывернутыми наизнанку.
Деньги давали власть, уважение в обществе, славу, они открывали любые двери и границы, проламывали стены тюрем и таможенные кордоны. Слово "бизнес" стало для девяносто первого года ключевым, в этот самый "бизнес" бросились все - от пенсионерок, продающих возле автобусных остановок цветы в горшочках, до академиков, докторов наук, известных филологов и астрономов. Ощущение того, что прошлая жизнь была чем-то вроде чернового варианта, а сейчас можно все переписать набело, было столь отчетливым, что даже Крюков, забыв о свойственном ему ироническом отношении к деньгам, увлеченный общим потоком, сунулся в издательский бизнес.
О том, чем кончилась издательская эпопея Крюкова, знал только критик Мендельштейн, который и дал Гоше взаймы, как говорится, "на развитие". И, конечно, знали добры молодцы в спортивных штанах, нагрянувшие в Гошин офис с заманчивым предложением сотрудничества и дружбы до гробовой доски.
Гоша как тогда, так и несколько лет спустя не сомневался, что принял правильное решение, уйдя из бизнеса навсегда, окончательно и бесповоротно. Тем более что Крюков никогда не ставил для себя деньги во главу угла.
Существовал он, по любым меркам, скромно - главной его ценностью была пишущая машинка. Известный писатель жил в коммунальной квартире вместе с тремя соседками-старушками, которые даже по-своему любили "нашего Гошу", хотя и подслушивали с большим вниманием все его телефонные разговоры и беседы с гостями.
В шестнадцатиметровой комнатке стояли широкая тахта, платяной шкаф дизайна шестидесятых годов, такой же дешевый письменный стол и два стула.
Комната выглядела бы пустоватой, если бы не стопки журналов и книг, кучи папок с рукописями, черновиками, заметками и эмбрионами дневников, которые Гоша время от времени начинал вести, но тут же бросал, забывая о том, что каждый день, по его собственному решению, должен быть увековечен на бумаге. Путаница в этих папках царила страшная. Гоша, пожалуй, и сам не смог бы разобраться в тысячах листов бумаги, которые составляли их содержимое. Тем не менее он ничего не выбрасывал, даже самые неудачные черновики засовывал в очередную папку и забрасывал ее на вершину бумажной горы, которая с годами выросла рядом с дверью и грозила каждому входящему накрыть его серьезным оползнем.
В то же время Крюков никогда не был и нищим. Напротив, по меркам советского времени, он зарабатывал, в общем-то, неплохо. Однако светский образ жизни, который, по глубокому убеждению Гоши, был нормальным способом существования человека творческого, съедал все его гонорары. Все деньги, получаемые им за литературные "халтуры" - редактирование чужих сценариев, рецензии, газетные и журнальные статьи, - весь достаток оседал в кассах ресторанов, уходил на авиабилеты (Гоша любил вдруг сорваться с места, схватить в охапку свою очередную пассию, прыгнуть в самолет и улететь, скажем, в Сочи, без чемоданов, без пакетов с вареными курицами и солеными огурцами, без всякой цели, совершенно не представляя, сколько времени он пробудет на курорте неделю или всего несколько часов), на ящики шампанского, на огромные букеты цветов и прочие приятные и, в общем, полезные для нервной системы вещи.
