Михаил Литов - Московский гость
Вдова в растерянности развела руками и, с мольбой взглянув на Шишигина, едва слышно выговорила:
- Еще только об одном скажите... ну, тоже гипотетически... Они выглядят совсем как люди... а в действительности?
- Ах! - Шишигин преувеличено изобразил ужас. - Тут невозможно никакое лирическое отношение, поверьте! Лучше и не знать... я, положим, кое-что предполагаю, но выразить - это выше моих сил... и едва ли для ваших нервов! Это что-то уму непостижимое, не завидую тому, кто увидит!
Гадательный, но как-то очень уж ловко скроенный рассказ Шишигина никто, кроме вдовы Ознобкиной, не услышал, хотя многие поглядывали на одиноко ужинавшую пару со значением, и не только сновавшие вокруг официанты и появлявшийся время от времени в зале хозяин кафе. Смотрели на них - во все глаза, пожирая глазами! - и Греховников с Русланом, но с улицы, в щель между неплотно прикрытыми портьерами. Так слуги толпятся у окон и глазеют на веселящихся господ. Питирим Николаевич даже почернел лицом, сознавая свою унизительную бедность.
Дружба между писателем и юношей наладилась далеко не сразу после того, как Питирим Николаевич не допустил покушения Руслана на Кики Морову. Греховников в пику Катюше увез тогда парня из Кормленщикова, но сделал он это еще и потому, что и впрямь скорбел о Руслане, запутавшемся в сетях кровожадной вдовы. Между тем вырвать его из этих сетей было весьма нелегко, Руслан постоянно норовил побежать к Ознобкиной и вымолить у нее прощение за то, что не бросил камень в секретаршу мэра, поддавшись, по слабости характера, уговорам бог весть откуда и зачем вынырнувшего доброжелателя. Питирим Николаевич пытался воздействовать на мальчишку через его старуху мать, но та уже не имела на сына, прошедшего выучку в великосветской львицы, прежнего влияния, была в его глазах всего лишь высохшим бесполезным существом - ничто в сравнении с красивой пышнотелой вдовой. В какой-то момент Греховникову надоело возиться с неслухом, и он решил испробовать последнее средство, а если и оно не возымеет действия, то бросить свое душеспасительное занятие.
Руслан сильно угрожал побегом к вдове, а заметных попыток осуществить угрозу как раз не предпринимал, явно побаиваясь гнева женщины. И Питирим Николаевич как бы между прочим, разумеется скинувшись на редкость бывалым ловеласом, так что несколько даже и развязно, обронил, что его юному другу попросту неведомы тайны и
парадоксы любви, а потому он и заблуждается, потому и выглядит в этой истории простофилей, ослом, которого дурачит наглая и коварная бабенка. Неужели он верит, что вдова способна подарить ему хоть капельку любви, хотя бы только питать в отношении него добрые чувства? О, как он заблуждается! Будь он немного опытнее и искушеннее и бери он пример со старших, видавших виды товарищей, он знал бы, что никакая любовь между юнцом и женщиной, которая вдвое, если не втрое, старше его заведомо невозможна. Во всяком случае подобная любовь, или как там еще ее назвать, весьма и весьма проблематична и непременно должна находиться под подозрением. Если складывается такая пара, можно без колебаний сказать, что матерая бабища задумала использовать по уши влюбленного в нее мальчишку в своих корыстных целях. Доказательства этой истины Руслан найдет и в собственной истории. Какое, например, отношение к теплым, сердечным чувствам, к куртуазности и пасторальности, к делам амура имеет наказ вдовы ударить камнем по голове Кики Морову? Свидетельствует ли это повеление отправиться фактически на верную гибель, что вдова Ознобкина безумно любит своего мальчика и не может без него жить?
Эти доводы Руслану показались неотразимыми. Он был потрясен. В его незрелой душе свершился грандиозный переворот, в результате которого, правда, не образовалось ничего, кроме дикой пустоты, жаждавшей и вместе с тем боявшейся заполнения. А Питирим Николаевич так увлекся воспитанием этого случайно попавшего в его руки юноши, что даже подзабыл о своих зловещих врагах Плинтусе и Шишигине, врагах, надо сказать, и рода человеческого. И его пылкие чувства к вдове поугасли заодно с представлявшимся ему бесспорным угасанием любви к ней со стороны поддавшегося мужской муштре Руслана. Он вдруг почувствовал, что ему не хватает семьи, настоящей, а не бредовой, какая у него была в образе старой вздорной мамаши и сумасшедшего брата. Но он тут же решил, что жениться и зачинать детей для него дело уже непригожее, запоздалое, а вот Руслан и заменит ему сына и этому сыну он посвятит остаток своих дней. Так что на пике своих внезапно достигших безоблачности отношений с Русланом Питирим Николаевич уже вполне купался в блаженстве, видя, что его приемный сын прислушивается к его мнению, ловит каждое его слово, верит ему и больше не порывается убежать к вдове.
Литератор и сам как-то похорошел, заделавшись кумиром для юноши, стал глаже, увереннее в себе, солиднее, бледность щек и внутренняя лихорадка сменились небольшим приятным румянцем и душевным покоем. И вот, прогуливаясь вечером и предаваясь содержательной беседе, они вдруг увидели, сами оставшись незамеченными, вдову Ознобкину в компании с Шишигиным. Питирим Николаевич, шагавший, как и подобает флагману, на полгруди впереди, от неожиданности споткнулся, мгновенно растеряв всю свою новообретенную солидность. Страх и ненависть с новой силой вспыхнули в его сердце. И оттого, что он чуть было не упал и вынужден был бросить на приемного сына исполненный мольбы о снисхождении к его неловкости и немощи взгляд, он воспринял Шишигина виновным с какой-то другой стороны, гораздо более серьезной, чем прежняя, ресторанная, сказавшаяся в неприличном звуке. В прошлый раз человек этот поднатужился, присев, да пустил ветра, а вместе с ветром надул безногого, но очень энергичного и подвижного гада, теперь же он выходил виновным в высшем смысле, и не столько перед ним, Питиримом Николаевичем, которого оскорбил, сколько вообще перед идеалами добра и справедливости. Эти идеалы здесь налицо уже потому, что Питирим Николаевич весь отдался воспитанию Руслана, своего приемного сына. Но может ли он отдаваться без остатка этому святому делу и после того, как на горизонте снова возник Шишигин? Может ли он, положивший открытость правилом своей педагогики и доселе ничего не утаивавший от приемного сына, и дальше жить в ореоле честности, если он даже помыслить не смеет о том, чтобы рассказать пареньку, как в одну злую ночь этот Шишигин, пукнув, наслал на него некоего змея, от которого ему, наставнику и любящему отцу, пришлось бесславно уносить ноги?
Нет, такое не рассказывают, и дай Бог, чтобы Руслан не прослышал о его позоре окольными путями. Западет в хрупкую душу сомнение в храбрости наставника, покажется юноше, склонному к максимализму, что его отец, хотя и стал жертвой жестокого фокуса, повел себя недостойно, как трус, - конец доверию! считайте, что в характере воспитанника появилась червоточинка и его жизнь, можно сказать, свернула к наклонной плоскости, нацелилась покатиться вниз, к пороку. И доказывай потом, что ты не слишком-то и виноват, что Шишигин этот, может быть, вовсе даже не человек, а злой кудесник, заклинатель змей и сам еще та зверюга, не какой-нибудь поднаторевший на цирковом обмане иллюзионист, а натуральный бес, искуситель, враг рода человеческого!
Стало быть, вот как отнимает лукавый душу у человека! Не на тебя даже напирает и наскакивает, а через тебя ловчит и злоумышляет против невинного и наивного юноши, который делает первые шаги в серьезной взрослой жизни, не подозревая, что ходит по краю пропасти, что вокруг его души уже ведется торг и она уже едва ли не продана!
Но вместо того чтобы уклониться в сторону, сбежать от греха подальше, постараться поскорее снова забыть о Шишигине и вернуться к упоительному учительству, Питирим Николаевич внезапно зашагал за Шишигиным и его дамой с таким решительным видом, будто задался целью немедленно уничтожить врага, а вместе с ним похоронить и позорную, столь некстати вторгающуюся в его учебный план тайну. На лице писателя обозначилось неистовство, безумие, оно ударило прямо в морщины, изъедавшие его, и углубило их до невозможности. Руслан же понимал и остро чувствовал не Шишигина, который где-то там в немыслимом далеке блистал как автор нашумевшего романа, а Катюшу, свою первую любовь, которая не таясь, с беззаботным смехом изменяла ему. И он сбивчивым шагом, как пьяный, побежал за наставником. Так они прибились к окну "Гладкого брюха", стояли возле него, заглядывая внутрь, ловили каждый жест Шишигина и Катюши, дрожали от бессильного гнева и толкались из-за лучшего места у щелки.
Наконец их заметил вышибала, вышел на увитое бегущими огоньками крыльцо кафе и велел убираться прочь. Красная сытая физиономия вышибалы, его угрожающие жесты и презрительные слова обескуражили отца и сына. Они побежали по набережной, где в дальнем, пыльном, уродливом углу и располагалось "Гладкое брюхо", зашагали под сенью деревьев, таинственно пронизанных мерцанием фонарей, сжимая кулаки и глядя на далекий еще освещенный прожекторами кремль словно в ожидании помощи от его величественного замаха, от того, что этот кремль вставал над рекой, многое повидавшей, и, олицетворение святой древности, грозно замахивался на духоту и подлость современной жизни.
