Анатолий Афанасьев - В объятьях олигарха

— Ты реальный «тимуровец», Ваня?

— А то? На две больницы подписался.

За последние месяцы Климов обвыкся с человеческими эмоциями, но неожиданный прилив жалости к бесприютному маленькому сородичу был все же в диковину. Звание тимуровца, в честь великого просветителя России Егора Гайдара, присваивали любому беспризорнику (их в Москве легион), после того как брали на учет в городском диспансере и вживляли под кожу регистрационный чип. По достижении десяти, двенадцати лет, в зависимости от состояния здоровья, меченые проходили окончательную пересортировку для сдачи тех или иных органов. Самых крепеньких в законсервированном виде отправляли в свободный мир.

— И сколько тебе осталось куролесить? — полюбопытствовал Митя, сглотнув комок в горле.

— Может, полгода, а то и больше, — равнодушно ответил пацаненок и, розовея от собственной смелости, вдруг добавил: — Можно посижу на кровати, дядя Митрий?

Митя чуть подвинулся — и «тимуровец», просияв, взлетел с пола и примостился у его ног. Такое счастливое, обалдевшее и вместе с тем испуганное выражение Митя видел только у стерилизованных, перевоплощенных руссиян на пунктах голосования, куда их сгоняли два–три раза в год для свободного волеизъявления. Та же смесь тоски и очарованности. Похоже, панцирный лежак с лакированными спинками, прикрытый серым гуманитарным одеялком, представлялся ему царским ложем.

— Прямо не знаю, как быть. — Пацаненок не отводил прояснившихся глаз, спокойно ждал верховного решения. — Видишь ли, Ваня, — развил мысль Климов, — по любому тебе не стоит таскаться за мной. Сам сказал: полгода не тронут, а мой путь, поверь, намного короче. 4

— Как это может быть, дядя Митрий? При твоих бабках? — При чем тут деньги… Убирайся, Ванька, отсюда подобру–поздорову. Я тебе не отец и не мать.

Теплым тельцем мальчик прижался к его пяткам.

— Дядя Митрий, я много чего умею, обузой не буду. Так одиноко одному в городе. А вдвоем помирать намного легче. Не гони, пожалуйста.

Митя подумал: когда–нибудь они заплатят за все.

ГЛАВА 26

ИЗ ДВОРЦА НА ВОЛЮ

Патиссон прописал желатиновую успокоительную ванну, ее делали два раза, утром и на ночь: под присмотром доктора я опускал ноги в тазик с раскаленной коричневой жижей, густой, как масло, на ушах болтались клеммы, подключенные к незнакомому прибору, на котором доктор с важным видом делал какие–то замеры. Ванна производила двойное воздействие — нижняя часть тела до пупка горела, как в огне, зато грудь и голову словно прихватывало морозцем, — новейшее, как уверял Патиссон, достижение психотерапии. После этой процедуры я лежал на кровати час–полтора совершенно без сил, борясь с чудовищной депрессией, похожей на черный смог… И вдруг в приоткрывшуюся дверь проскользнул Вова Трубецкой, удалой помощник Гаты. Меня не то чтобы озадачил его приход, но перепугал до смерти. Всегда улыбчивый, синеглазый майор был хмур, сосредоточен и двигался так, как будто стал невидимкой. Грешным делом я принял его за посланца смерти и решил, что пробил последний час. Не хватало Абдуллы, но, скорее всего, азиат ждал в коридоре.

— Опять на расстрел? — поинтересовался я. — Или придушите прямо здесь?

— Не сходи с ума, писатель. — Трубецкой приблизился кошачьей походкой. — Я к вам от известной нам обоим особы.

— Я уж догадался… Но чем я провинился? Главу переписал с поправками, приступил к следующей. Можешь передать господину Оболдуеву.

Наконец–то Трубецкой раздвинул губы в привычной улыбке — и у меня немного отлегло от сердца. Может, он случайно заглянул полюбоваться на писателя–зомби. К таким посещениям я привык, кто только ко мне теперь не заглядывал.

— Отдыхаю после желатиновой ванны, — добавил я неизвестно зачем. — Сейчас опять начну печатать.

— Я от Лизы, — сказал майор многозначительно.

— От Лизы? А что ей понадобилось? — На мякине меня не проведешь. — Ведь ее батюшка отменил занятия.

Трубецкой немного посуровел, присел на пуфик возле кровати.

— Конечно, Виктор Николаевич, у вас нет оснований мне доверять. Но у меня записка. Вот, прочитайте.

Он протянул клочок бумаги и я, притворясь идиотом, отшатнулся. Замахал руками, словно увидел змею.

— Какая записка? Зачем мне читать? За кого вы меня принимаете, Вова? Это что, провокация?

— Обыкновенная записка, что с вами? Да возьмите же, возьмите…

— Не надо мне ничего, не надо!

Некоторое время мы были заняты тем, что он протягивал, а я отталкивал его руку, юлой вертясь на постели, все глубже вдавливаясь в угол. И лишь когда он замахнулся кулаком, я выхватил записку и прочитал. Почерк Лизы, вряд ли кто–нибудь его подделал, не тот случай. «В. Н., смело доверьтесь Т… Л.».

— Шифровка? — спросил я.

Трубецкой залез двумя пальцами в рот и покачал левый клык. Пугал, что ли?

— Да, Патиссоныч веников не вяжет, — сказал он задумчиво. — Но я не могу ждать, пока ты очухаешься.

— Никто вас не заставляет.

— Сегодня ночью будь готов. Ничего лишнего с собой брать не надо.

— Чушь какая–то, — сказал я. — Слушать ничего не желаю.

Майор скривился и потрогал клык справа. Уже уходя, небрежно обронил:

— Никак не пойму, чего она в тебе нашла?

— Кто? — спросил я.

…Как обычно, ужин принесла Светочка, свидетельница убийства Гария Наумовича. Она не оставляла меня своим попечением и при желатиновых ваннах, как и при всех других процедурах помогала доктору Патиссону. В его присутствии вела себя безукоризненно, строго, как настоящая медсестра, ни словечка лишнего, зато когда оставались наедине, превращалась в простодушную, добрую девушку, может быть излишне шаловливую. У меня от ее щипков и покусываний все бока были в синяках.

Кормили теперь хорошо: на сей раз Светочка подала свиную отбивную на косточке с жареной картохой (шедевр бабы Груни), овощной салат, сдобренный оливковым маслом, и жбан английского черного эля, благоухающего, как сырой погреб. Я внутренне паниковал, поэтому жевал энергично, как мясорубка, пиво отпивал сразу по полкружки. Светочка следила за мной с умилением, подперев подбородок кулачками. Видно, что жалела.

— Скажи, Светлана Игоревна, — прошамкал я с набитым ртом, чтобы как–то отвлечься от мрачных мыслей. — Какой прок в желатиновых ваннах? Что они дают организму?

— Ну как же! — Она всплеснула ручками. — Ви–итечка! Посмотрели бы в зеркало, какой вы были три дня назад и какой теперь. Небо и земля. А аппетит! Конечно, если бы не ваша застенчивость… Не повредили бы сеансы сексотера- пии. — Светочка ненавязчиво поддернула ладошками пухлые грудки: лифчики не носила.

— Что ты, Света, Господь с тобой. — Я отмахнулся свиной косточкой. — Сексотерапия! До постели бы добраться после проклятых ванн.

— Вы не правы, Витенька. Умелая женщина, которая сочувствует партнеру, всегда сумеет его растормошить.

Вкусный ужин меня взбодрил, и к приходу Патиссона с его датчиками и тазиком я успел собраться с мыслями. Теоретически я допускал, что записка Лизы была искусной подделкой и надо мной затевали какой–то очередной опыт, но было возможно и другое: Лиза действительно доверяла Вове Трубецкому, какая–то была между ними связь, и с его помощью готовила побег, но если она в нем ошибалась (пятьдесят на пятьдесят), то этот эпизод можно использовать как последнее и неопровержимое доказательство моей подлости. Когда Оболдуев его получит, ему ничего не останется делать, как спустить незадачливого летописца и донжуана по кускам в канализацию. Правда, по–прежнему не было ответа на важный вопрос: какая польза Патиссону или кому–то другому избавляться от меня столь радикально? И зачем было городить огород с убийством Гария Наумовича и с полутора миллионами моего долга?

Доктор Патиссон, проницательный как ведьмак, заметил, что я даже против обыкновенного не в своей тарелке, и, подключив прибор, со смешком поинтересовался у Светочки:

— Похоже, чем–то ты нашего писателя огорчила. Неужто отказала в утешении?

— Напротив, профессор, — с обидой отозвалась милая девушка. — Намекала, что ему не повредит, но, видно, не нравлюсь как женщина чем–то.

— Кушал он как?

— Все съел, что принесла. И пива выпил кувшин.

— Ах, даже так? — Доктор обернул ко мне доброе лицо, украшенное золотыми очочками. — Голубчик мой, ежели вас что–то гложет, поделитесь со своим папочкой. Любой нарыв разумнее вскрыть, чем загонять болезнь внутрь.

Говоря это, он увеличил напряжение на приборе и с любопытством следил за моей реакцией. Я послушно затрясся, как эпилептик, разбрызгивая на пол коричневую жижу из тазика, но быстро оправился.

— С чего вы взяли, герр доктор? Ничего меня не гложет. Ваши процедуры отвлекают от работы — это да. Это беспокоит. Тем более что Леонид Фомич поторапливает.