Николай Шпанов - Похождения Нила Кручинина
— Ты эту манеру, Серафим Иванович, брось. Нечего на меня валить. Воля твоя была слушать меня или собственную совесть… — Он поглядел Яркину в глаза и покачал головой. — Хочешь, я тебе скажу, что другой бы, порядочный, на твоём месте сделал?
— Откуда вы знаете, что бы сделал порядочный?! — крикнул Яркин. — Что общего между вами и совестью? Разве она у вас когда-нибудь была?
— Была, Серафим Иванович, — уже успокоившись, проговорил Паршин. — Была, да вся вышла. А всё-таки я могу судить кое о чём и по сей час. Будь бы на твоём месте настоящий человек — понимаешь, настоящий! — он бы в тот же, в первый-то день моего прихода, пошёл куда надобно и сказал: так и так, товарищи, виноват, мол, скрыл от вас старые грехи, и вовсе-то я не Яркин. Но теперь я стал другим человеком. А могу ли я с моим грехом с вами дальше жить — решайте. Вот я тут весь перед вами. Судите меня.
Яркин делал вид, что не слушает. Он с трудом закурил: его пальцы так дрожали, что спичка никак не попадала на конец папиросы.
А Паршин помолчал и закончил:
— И сейчас ещё не поздно. Пойди и скажи: такой вот я и сякой, со старым медвежатником Ванькой Паршиным в компании три института ограбил, четвёртый готовлюсь обработать. Берите меня, товарищи… — Паршин рассмеялся. — Ей-богу, и сейчас не поздно, Серафим Иванович. И тогда мы грех с тобою вместе искупим: ты, да я, да мы с тобой… И легко будет, ей-богу… Пойди, а?…
Говорил, он со странным смешком, из-за которого невозможно было понять — всерьёз ли он все это или так, для гаерства? Говорил, а сам исподлобья следил за лицом Яркина. И стало ему совершенно ясно, что нисколько Яркин больше не опасен и находится целиком в его власти. Не от страха перед открытием преступления, а потому, что линия его пошла в эту сторону. Конец ему тут, рядом с Паршиным.
— Между прочим, Серафим Иванович, дорогой мой, — примирительно проговорил он, — совершенно ты прав: мелко работаем. Рисковать — так хоть было бы из-за чего. Но, уважаемый, не те времена. Советская власть для нашего брата — неудобная. Жизнь в Советском Союзе не туда повернула, куда бы нам надобно. Цели у нас настоящей не стало. Ну, скажем, взяли бы мы настоящий куш, накололи бы «дельце», ну, что ли, на миллион. Стало бы у нас капиталу по полмиллиона. Ну и что? Что с ним делать? Торговлишку открывать? Или, может статься, скаковую конюшню откроешь? Или у «Яра» зеркала бить будешь либо певиц в шампанском купать? Не говоря уже о том, что большие деньги в наших руках — у меня ли, у тебя — тут же обратят на тебя внимание, ну и… амба.
— Что же выходит? — злобно спросил Яркин.
— А то и выходит, Серафим Иванович: сколько бы мы с вами ни старались, — впустую… Это точно — впустую!
— Вы… вы какой-то ненормальный, — дрожащим голо-сом пробормотал Яркин. — Совсем сумасшедший! Сами меня подбили… а теперь… Что же?
— Ну, я особая статья. Во мне старые дрожжи играют. Мне не воровать — не дышать. Вы думаете, мне теперь деньги нужны? Было, конечно, время — гнался, о больших деньгах мечтал. Думал, на таких дурных деньгах жизнь построить можно. Многие так думали, да никто не построил. Знаете, сколько передо мною нашего воровского народу прошло? Всякие бывали: и с тысячами, и с сотнями тысяч. И свои дома покупали, и певиц содержали, и рысаков заводили. Всякое бывало. Но конец-то, обратите внимание, у всех один. И хорошо, ежели тюрьма, а то… Жизнь наша так и так конченая. Ежели не петля, так страх нас задавит. Самый лютый: по ночам будить станет, днём преследовать. Прежде я полагал, что боюсь сыскной полиции либо там уголовного розыска. Тюрьмы, думал, боюсь. А потом, как в тюрьме побывал, вижу: не в тюрьме дело. Себя страшно, Серафим Иванович. От, этого большая часть наших запоем пьёт. А то, бывает, и руки на себя наложат…
Паршин умолк, видя, что Яркин сидит, уронив голову на руки, и — не поймёшь, то ли оттого, что слышит, то ли от собственных мыслей — голову руками из стороны в сторону качает, как тогда, на полу.
Паршин не спеша закурил и сидел молча. Яркин поднял голову и мутным, больным взглядом поглядел на Паршина.
— Ушли бы вы, жена скоро придёт… — пробормотал он и тихонько застонал.
Паршин без возражения поднялся и надел шапку. От двери сказал:
— Завтра приду, поговорим. Надо бы настоящее «дельце» наколоть.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава пятая
1. ТЕТЯ КАТЯ И ЕЕ ПИСЬМО
Кручинин не легко поддавался настроению. За редким исключением, он был ровен с начальниками и с подчинены-ми. Мало кому довелось слышать его повышенный голос. И уж во всяком случае никто не мог похвастаться тем, что умеет по его лицу угадывать настроение и судить о ходе дел. Так было и теперь, когда на душе у Кручинина скребли кошки от затянувшегося дела о повторных ограблениях в институтах. Преступник попался на редкость осторожный и опытный. Кручинину было ясно, что это какой-то засидевшийся на свободе «осколок империи». Чем безнадёжнее выглядели поиски, тем твёрже становилось решение Кручинина не складывать оружия, пока он не поймает преступника и не отрапортует, что последний «медвежатник» в Советском Союзе посажен под замок.
Иногда вечерами, когда расходились последние сотрудники отдела, Кручинин задерживал Грачика и в тиши своего кабинета буква за буквой, строка за строкой, вновь и вновь проходил с ним все дело. Он делал вид, будто советуется с молодым человеком и с интересом вслушивается в его ответы. Не всегда они радовали старого розыскника: подчас бывали неверны, иногда даже наивны. Но это не смущало Кручинина. Он терпеливо объяснял Грачику ошибки и снова толкал его на поиски решения. Если бы этот случай не представлял такого интереса для всего московского розыска, Кручинин, может быть, пошёл бы на то, чтобы целиком поручить дело Грачику и только наблюдать за работой молодого друга. Но на этот раз сделать так было невозможно, хотя подобное дело и было бы прекрасной школой для начинающего оперативную деятельность, но уже совершенно ясно обнаружившего большие способности Грачика. Кручинин верил в него, так как видел со стороны молодого чело-века не только усердие и внимание, но и умение проникать в сущность расследования, не скользя по его внешней, видимой поверхности. Кручинин потому и вёл Грачика день за днём по следствию о «медвежатнике», что оно требовало от оперативного работника не столько быстрых и смелых решений, за которыми у Грачика никогда не было остановки, сколько углублённой разработки, почти исследовательской работы, под стать Институту криминалистики.
Верный принципу держать своих помощников в курсе каждого происшествия, Кручинин часто собирал оперативные совещания и внимательно выслушивал мнения стариков, давал советы молодым.
— Итак, — сказал он однажды, заканчивая очередное совещание со своими сотрудниками, — перед нами четыре «медвежатника»: Малышев, Вершинин, Горин и Паршин. Экспертиза говорит, что все три «дела» принадлежат одному из них. Кого же «разрабатывать»?
— Видать, всех по очереди, — со вздохом проговорил Фадеичев.
— Хотелось бы мне знать — почему этот дьявол с таким упорством «обрабатывает» именно институты? — проворчал себе под нос Кручинин.
— Я бы сделал засады во всех институтах. В одном из них мы его возьмём, — предложил Грачик.
Кручинин поглядел на него с нескрываемой иронией.
— Если бы вы знали, сколько в Москве институтов, то вряд ли предложили бы такой способ. — Он подумал. — Но, по-видимому, нам действительно не избежать «разработки» всех четырех «медвежатников». Шансы совершенно одинаковы в отношении каждого из них. Единственная логика, какую можно найти, — алфавит: Вершинин, Горин, Малышев, Паршин. Так и начнём. Вершинин. На нем первом — максимальное внимание. Одновременно в разработку пустить Горина. Вам, Грачик, тем временем подготовлять все возможное по Малышеву и Паршину. Дважды в день мне докладывать о ходе разработки. В экстренных случаях — прямо ко мне, не считаясь со временем, хоть с постели тащите! А конспект отработки, в виде дневничка за сутки, — ко мне на стол. Так, чтобы я мог по следам каждого из вас в точности сам пройти. Два глаза хорошо, а четыре лучше.
Оперативное совещание было, собственно говоря, уже закончено. Как всегда, возле самой двери, прямой и строгий, на кончике стула сидел дед Фадеич. Словно рассуждая сам с собой, он бормотал под нос:
— При советской власти Вершинин судился единожды, проходил по делу художественного фонда; в царское время не судился, но по всему видать, что рыло у него в пуху; работал только в Москве, значит, надо думать, москвич. Годами не мальчик, следственно…
Его рассуждения подхватил Кручинин:
— Трудно допустить, чтобы долгую жизнь человек прожил в Москве один-одинёшенек. Были же связи. Жена…
