Василий Казаринов - Ритуальные услуги
— Сволочь… — прошептала она, начав догадываться.
— Ты хочешь сказать, что желтоголовый Боря не так давно отчалил на другой берег? — спросил я. — Это большая утрата, но она дела не меняет. Видишь ли, у меня есть хороший друг. Он работает с трупами, но это не должно тебя беспокоить. У него огромный опыт в восстановлении по фотографиям первозданного облика покойного клиента. — Я полез в карман куртки, достал поляроидную карточку, на которой был запечатлен пьяным молодым человеком в Строгино. — Очень удачный снимок. Четкий, контрастный. Так что у Вадима в работе с моей физиономией проблем не будет.
Я на долю секунды опередил ее бросок, отбил руку, метнувшуюся к карточке, однако она, пружинисто вскочив на ноги, ринулась в очередную атаку, от вспышки кошачьей ярости почти ослепнув. У меня вовсе не было намерения ее ударить — она сама сослепу налетела скулой на мой кулак, дернула головой, и, завиваясь винтом вокруг своей оси, повалилась на бок, тупо тюкнувшись виском в край стола, рухнула на пол. Я присел на корточки, осторожно перевернул ее на спину. Глаза ее закатились.
— Ничего страшного, это не более чем глубокий нокаут, — поставил я диагноз, подхватил ее на руки, отнес в комнату, уложил на кровать, прикрыл одеялом.
Осмотр дома ничего не дал. Это была старая, доживающая свой век дачка с верандой, двумя комнатами на первом этаже и одной просторной наверху, в ее не тронутых продувным сквозняком стенах плыли плотные запахи пыли, дерева, до истошного скрипа в половицах просохшего за лето, старых одеял и еще какие-то особые дачные ароматы. Как снаружи, так и внутри дачка производила впечатление нежилой — в комнатах царил тот идеальный порядок, что оставляет хозяйка поздней осенью, готовясь к переезду на зимние квартиры, вот разве что в спальне пыльный ковер был неряшливо сдвинут в сторону. Рядом бесхозно валялся на полу тонкоствольный фонарик с галогенным отражателем.
Я щелкнул кнопкой на круглом пенале фонарика, столбик замутненного пылью света упал на пол, выхватив из темноты загнутый край ковра и плотно пригнанную к доскам пола крышку погреба. Неторопливо стянув с себя куртку, я бросил ее на стул и тихо спросил у кондора:
— Тебе случалось видеть, чтобы погреб располагался под спальней? Нет? И мне тоже.
Я откинул ковер, приподнял за кожаную петельку крышку, сдвинул ее в сторону, заглянул в черный провал погреба и озадаченно присвистнул, потому что оттуда на меня дохнул не привычный подвальный холод, настоянный на скорбном запахе сырой земли, — нет… Нет, это был именно тот теплый выдох, с каким приветствует распахивающаяся дверь приход гостя в обжитой уютный дом.
Свет фонаря лег на металлическую лесенку, круто, почти вертикально срывающуюся вниз. Зажав фонарь в зубах, я начал осторожно спускаться, поражаясь тому, насколько глубоко это подземелье, и лишь достигнув пола, глянул наверх, прикинув, что погрузился метра на четыре. Кружок света желтым выдохом — фонарь я продолжал держать во рту — ложился на обшитую темной доской стену, в которой белела клавиша выключателя.
Я нажал на нее и зажмурился, потому что привыкшие к темноте глаза мои: обожгла вспышка света.
А впрочем, скорее всего, не столько она — свет матово рассеивался, сочась из нескольких разбросанных по стенам бра, развернутых жерлами вверх, и потому не полыхал, а скорее мягко дышал уютом, — сколько то, что отпечаталось на изнанке сетчатки: высокие стеллажи вдоль стен, обширная двуспальная кровать, укрытая шотландским пледом, пара мягких низких кресел, присевших на корточки у низкого сервировочного столика, узкий пенал холодильника «Электролюкс», транзисторный приемник, магнитофон, телевизор с видеомагнитофоном, стопки кассет… Это был основательно погруженный в землю бетонный бункер, вполне пригодный для жилья. Осмотр полок, заставленных консервами, пивными банками, бутылками вина, электроплитка, биотуалет в закутке слева от лесенки окончательно убедили меня в том, что в этом бункере вполне можно благополучно пересидеть если не ядерную бомбардировку, то, во всяком случае, очень долгую осаду и при этом никто не обнаружит в заколоченной дачке ни малейшего признака жизни… Если, конечно, не идти на поводу у простого, бесхитростного желания: потихоньку выскользнуть ночью из укрытия, обжечь босые ступни о влагу прыснувшей прохладной росой травы, окатиться холодной. и безвкусной патокой лунного света, глотнуть свежего воздуха и погрузить свое нагое тело в теплое парное молоко близкого пруда.
— Какой очаровательный отстойник, — сказал я, присаживаясь в кресло, плеснул в бокал глоток красного французского вина, терпкого и тонко душистого, медленно — не то чтобы в два глотка, а вот именно вцеживая в себя сжиженное гранатовое солнце — выпил и подумал о том, что жить бы тут и жить, вблизи подземной реки, выводящей к тому слишком мне хорошо знакомому берегу, с которого нет обратного пути.
— Твое здоровье! — приветствовал я поднятием вновь наполненного бокала мертвый взгляд черепашки, дремавшей в обширном, яйцеобразной формы аквариуме у правой стены бункера, причудливая, мягко окрашенная подсветка которого проявляла в глубинах стеклянного яйца какой-то сугубо натуральный интерьер, будто бы просто изъятый из живой природы: белый наст донного песка, возрастающего на покатый холмик, поросший конвульсивно изогнутым декоративным кустарником, изломом сухих рук напоминавшим кукольного размера саксаул, серый — опять-таки кукольного формата — камень, а под ним крохотное игрушечное озерцо.
Черепаха в ответ на мой тестовый жест медленно опустила мертвые веки — словно в знак того, что приняла знак внимания.
— Уж если сидеть в этом бетонном отстойнике, то лучше коротать время с каким-то живым существом, ведь так? — сказал я черепахе и, дождавшись, пока она в знак согласия двинет кверху свинцовые веки, поднялся с места, вылез на поверхность, тронул теплеющую щеку Мальвины: она понемногу приходила в себя. — И ты права. У меня нет ключа.
Она вяло пошевелила губами, тронувшимися в бессознательную улыбку, и стала вдруг поразительно похожей на кукольную девочку из кукольной сказки, а меня как будто — при взгляде на ее кукольное лицо — прошила медленная в своем неторопливом искрящемся изгибе электрическая дуга, потому что в памяти всплыла еще одна реплика из телефонного разговора: «Ключ там, где ему и положено этим сказочным сюжетом быть».
— Черт возьми! — выдохнул я, поднимаясь с кровати, и, быстро сбежав по ступенькам лестницы вниз, приблизился к слезящемуся от осадочной влаги стеклянному глазу аквариума.
Перед глазами отчетливо встала та девочка, что упустила свою черепашку, уползшую от шума и чада придорожного пикничка и едва не угодившую под колеса нашего автомобиля. И встал перед глазами сердобольный распах губ Мальвины, выдохнувшей ей в мертвое лицо: «Ну что ж ты, милая, так неосторожна! Твоя старшая сестричка, что живет в домике над старым прудом, куда осмотрительней!»
В отличие от той девочки я читал сказку.
Потому постучал костяшкой согнутого пальца в стекло и сказал:
— Привет, старушка Тортила. Ты меня знаешь. Я деревянный мальчик с длинным деревянным носом. — Черепаха в ответ медленно моргнула. — Мой папа вытесал меня из грубого соснового полена, зачем-то наделив душой живого человека. — Мертвые веки приподнялись и опустились. — Душа для меня не значит ровным счетом ничего. — Несчастная земноводная моя сестра опять моргнула. — Но вот инстинкт всегда и очень верно подсказывает мне, куда направить свои деревянные стопы. Потому я и пришел сюда забрать твой золотой ключик.
Я вынул ее из аквариума, осторожно положил на пол. Придя в себя, она поползла в угол.
Я погрузил пальцы в теплый белый песок, тщательно перекопал его, потом ощупал дно игрушечного озерца, выложенного плоским голышом, потом свернул серый камень и под ним, в уютном углублении, наконец нашел то, что искал: маленький ключ.
Он был далеко не золотым. Это был просто хромированный ключик с запаянной в красный пластик круглой плоской головкой. В полукруге лунки над длинным жалом ключа на металле был выбит шестизначный номер. Я сунул его в карман и медленно, словно опасаясь налета невидимой, но смертельно опасной кессонной болезни, вышел на поверхность.
Мальвина на кровати начала подавать признаки жизни.
Я тихо покинул дом, перелез через забор, завел свой «Урал».
Но прежде чем уехать, я прилег на холмик, пошарил по нему рукой и нащупал ягоду, казавшуюся мне весь этот долгий солнечный день такой сочной и спелой. Я сорвал ее, сунул в рот. На вкус она оказалась совершенно пресной, суховато безвкусной.
8
«Тебе звонили, — сказал она губами. — Два раза».
— Спасибо. — Я уселся за стол на кухне и, наблюдая за тем, как она хлопочет у плиты, опрокидывая из маленькой кастрюльки в шипящую, пофыркивающую раскаленным маслом сковородку желтую, опушенную светлой пеной омлетную болтанку, вдруг отметил про себя, что в ее внешности проявился свежий мотив, на который я поначалу не обратил внимания.
