Виктор Смирнов - Ночной мотоциклист

6

Воздух по-осеннему прозрачен, сопки, на которых просматривается каждое деревце, окружают умытый, прилизанный Колодин как декорации. "Хорошо, что солнце, - первая моя мысль. - На сердечников, говорят, очень действует погода". В девять я уже в больнице. Главврач не может сообщить о Комолове ничего утешительного. "Состояние не внушает особых опасений..." Резиновая формулировочка! К двенадцати в горотдел собираются сотрудники Комаровского, еще ранним утром отправившиеся по срочному заданию. Они сообщают немаловажные для расследования данные о пятерых охотниках, побывавших у Шабашникова накануне убийства. Врач Малевич вечером заступил на дежурство в поликлинике. Он отлучался с места дежурства не более чем на пять минут. От поликлиники до дома Осеева - около трех с половиной километров. "Исключается". Анданов, "почтмейстер", в тот же вечер уехал из города, повез в областную клинику больную жену, которая неожиданно почувствовала себя хуже... "Проверить. Что за срочный отъезд?" Лях, выйдя от Шабашникова, направился вместе со щенком к приятелю Новикову, который раньше служил в милиции собаководом. Беседа затянулась до часу ночи. Показание Новикова не вызывает сомнений. У Жаркова четкого алиби нет. Сторожиха продовольственного магазина, дежурившая неподалеку от дома Жаркова, сообщила, что часов в десять вечера чемпион укатил на своем спортивном ИЖе. Когда вернулся Жарков, сторожиха не знала. В одиннадцать тридцать на улице был выключен свет в результате аварии на электростанции. "Разобраться". О пятом посетителе ничего не известно, но меры к розыску приняты. Что ж, "иксом" мы еще займемся. Пока остаются двое. "Почтмейстер" с его срочным отъездом интересует меня больше, чем Жарков. Не слишком новый способ получить алиби: отправляешься на вокзал, берешь билет и незаметно возвращаешься обратно. Задача в том, чтобы в конце концов оказаться в пункте назначения. Комолов называл этот маневр "заячьим скоком". Бывает, что заяц, уходя от преследования, вдруг делает прыжок в сторону, и охотник натыкается на оборванную строчку следов. Надо исключить и возможность "заячьего скока". Что касается мотоциклиста... - Борис Михайлович, давно Жарков живет в Колодине? - Постоянно - с полгода. - То есть он приехал в одно время с Осеевым? Что привлекает его в Колодине? Чемпион мог поселиться поближе к "центру". - Видимо, личные дела. Но долго не удержится. Летун. - Ну, а как Анданов? - Этот сменил несколько городов, пока не осел у нас. Он охотник до мозга костей. Ему глушь нужна, тайга. А в наши дни сами знаете: сегодня глушь, а завтра заводские трубы выросли. Строятся сибирячки... Как бы в подтверждение слов капитана со стороны химкомбината доносится мощный удар. Дом крякает, дребезжат стекла. - Диабаз подрывают, - объясняет Комаровский. Густое облако пыли поднимается над Молькой, тянется к небу. - Кстати, сегодня летная погода, - замечает Комаровский как бы невзначай. - Должны прилететь жена и дочь Осеева. Похоже, шеф дал указание Комаровскому заботиться об мне - не упустил бы чего по молодости лет. - Я звонил на химкомбинат, - продолжает капитан, - чтобы встретили. Несладко им: вместо новоселья на похороны. Нет, он заботится не только обо мне, обязательный колодинский "дядя Степа". - Машина будет сегодня в вашем распоряжении, Павел Иванович. - Отремонтировали? - Кое-как. Обещают другую дать, да не спешат. Захолустный городок, обойдемся, мол... В его голосе уже звучат просительные интонации: вы-то ближе к центру, посодействовали бы. Старшинские хитрости, капитан... Звоню в отделение связи Анданову. "Надо бы побеседовать. Когда вам удобно?" - С двух до трех я обедаю дома, - говорит Анданов. Дом двухэтажный, старый. Лестница музыкальна, словно ксилофон. У каждой ступеньки свой неповторимый скрип. Ровно в два я у двери. И тут же чьи-то шаги повторяют музыкальную фразу. Стук палки отбивает такт. Ступеньки даются Анданову нелегко, на лице появляется гримаса боли, когда он заносит негнущуюся правую ногу. В руке - новенькая, еще не захватанная пальцами клюка. Держится он холодно и с достоинством, подчеркивая всем поведением, что пригласил меня не из чувства гостеприимства, а исполняя свой гражданский долг. - В моем распоряжении минут двадцать. Я должен еще пообедать. Вам достаточно двадцати минут? Он говорит так же, как и движется, - размеренно и четко. Мышцы лица при этом остаются неподвижными: словно маской прикрыт. Что ж, профессия налагает отпечаток. Дотошность, пунктуальность, сосредоточенность, малоподвижный образ жизни - все это отразилось в сидящем передо мной человеке. Наверно, он хороший почтовый работник. - Я не знал, что у вас больная нога. Заставил спешить? - Пустяки. Ушибся, пройдет. Я коротко объясняю: дело об убийстве Осеева требует выяснения кое-каких деталей, и он, Анданов, может нам помочь. Медлительно, заученными движениями Анданов набивает трубку, открыв ярко-желтую коробочку "Золотого руна". У него сильные волосатые пальцы. - Не знаю, смогу ли помочь, - говорит Анданов. - Я плохо его знал. Кажется, он не увлекался охотой. - Но вы, наверно, знакомы с кем-нибудь из людей, близко знавших Осеева. С Шабашниковым, например. - С Шабашниковым я знаком. - Когда вы видели его в последний раз? - Последний раз? Одну минуточку. Анданов затягивается, душистый дым плывет по комнате. - Постойте... Это было перед моим отъездом восьмого августа. Я заходил к нему, хотел купить щенка.

- Шабашников ничего не говорил вам об Осееве? - Ничего. Я слышал, что Шабашников якобы заподозрен... Извините, что вмешиваюсь. Но Шабашников не способен совершить что-либо противозаконное. Мельком оглядываю фотографии на стенах. Бесчисленные снимки жены: маленькая полная девочка в кудряшках, с ямочками на щеках, потом маленькая полная девушка с ямочками, потом женщина все с той же не тронутой годами улыбкой и с теми же кудряшками. "Самого" не видно на фотографиях, только два сравнительно недавних снимка. Бывают люди, которых трудно представить детьми, и Анданов из их числа. У него не было младенчества, он не ползал перед объективом на голом пузе и не ждал птички, которая вот-вот вылетит из круглого стеклышка. Длинное пальто, барашковый воротник, руководящий "пирожок" на затылке. Таким, наверно, он появился на свет и сразу принялся за сортировку писем, телеграмм и другую общественно полезную деятельность. - Во сколько вы ушли от Шабашникова? - Часов в пять. Мягко и деликатно я стараюсь получить от Анданова ответ на вопрос, который не хочу задавать "в лоб". Анданов оказывается гораздо более понятливым, чем я ожидал. Он облегчает мою задачу. - В тот же вечер я выехал из Колодина. Жена почувствовала себя хуже, и я решил поместить ее в областную клинику. Здешние врачи, увы... Впрочем, вам это неинтересно. Очевидно, молодой человек, вы хотите установить алиби всех, кто был у Шабашникова? Что ж, пожалуйста. Как бы ни раздражал меня этот холодный тон, я начинаю чувствовать нечто вроде благодарности к этому спокойному, сдержанному человеку. С ним не надо финтить. - Назвать поезд? - Да. - Я выехал со станции Коробьяниково в десять тридцать. Вагон шесть. Мягкий. Там были двое проводников-мужчин. Он говорит уверенно и спокойно. - Когда вы уходили, Шабашников был трезв? - Да. - Много вы оставили задатку за щенка? - Шесть рублей. - Зря вы это сделали: Шабашников тут же напился. - Я должен был заплатить. Но, к сожалению, расходование суммы от меня не зависело. Комната у Анданова большая и сумрачная. Тюлеч вые накидки на тумбочках, герань и- "слезки" на окне, ракушечные шкатулки - здесь ощутимо недавнее присутствие хозяйки, домовитой и рачительной. Квитанции и жировки аккуратно подколоты на гвоздик. В доме, должно быть, знают цену деньгам. Расписание поездов в рамочке: белый реактивный самолет над красным электровозом. "Почтмейстер" и дома как на работе. - Надеюсь, содержание нашего разговора... - Я знаю порядок, - перебивает меня Анданов. Скатываюсь по лестнице-ксилофону под дикий вопль ступенек. Интересно, что у него на обед? Мне представляется длиннолицый унылый человек, сосущий сухарь над стаканом бледного чая. - Не похищены ли у вашего мужа вместе с деньгами какие-либо драгоценности, дорогие вещи? - Вещи? Женщина в черном шерстяном платке и черном платье смотрит на меня, стараясь сквозь ворох собственных мыслей добраться до смысла вопроса. Вся наша суета так далека от нее, так ничтожна. Если бы мы приходили до. Не после, а до. Дочь Осеева сидит чуть поодаль. Похожа на мать, такое же строгое красивое лицо, брови вразлет. - Драгоценности? Если бы убийца унес с собой хоть что-нибудь еще, кроме денег, мы получили бы в руки нить. Вещи оставляют заметный след. - Разве что янтарные запонки, - говорит дочь. Она смотрит на меня неподвижными глазами. Зачем все это? Для меня запонки - это запонки. Вещественное доказательство. Для них - ощутимое прикосновение к прошлому. Может быть, день рождения, торжественный вечер, свечи в праздничном пироге. Горе заслоняет им весь мир. А тут еще я со своими вопросами. Но я не могу ждать. Я смотрю в опись, составленную при осмотре дома Осеева. Вот - "запонки янтарные, одна пара". На месте. - Ваш муж никогда не делился с вами своими опасениями?.. Может быть, вражда, сложные отношения с кем-либо? - Нет. Он ладил с людьми. - Но вы уже несколько месяцев не видели его. - Он регулярно писал. Дочь приезжала. Все было хорошо. - Вы гостили в Колодине, - обращаюсь я к дочери. - Кому ваш отец без опасений мог открыть дверь ночью? - Трудно сказать. Отец еще не обзавелся друзьями. Разве что Шабашникову. У меня еще много вопросов, но Осеевы держатся из последних сил. Если бы мы приходили до... - Я только об одном попрошу, - говорит мать. - Верните мне дневник мужа. Он дорог как память. - Дневник? Мне не надо заглядывать в опись: дневник никак не мог пройти мимо глаз. - Вы уверены, что ваш муж вел дневник в последние дни? - У него это вошло в привычку. Он много ездил по стройкам, много видел. Хотел составить "маленькую летопись". - Да, у отца был дневник, - подтверждает дочь. - Толстая тетрадь, он сам сшивал листы. Мне становится как-то зябко. Словно дорожка, по которой я шел, вдруг оборвалась и оттуда, из темноты, из провала, веет холодом. Если дневник похищен преступником, значит подтверждается опасение шефа: деньги только маскировка, ложный след! Но... дневник мог быть утерян Осеевым, сожжен. А что, если в дневнике лежали деньги и убийца прихватил его впопыхах? Десятки вопросов вспыхивают один за другим, как цифры на электронном табло. - Ваш отец участвовал в строительстве некоторых предприятий, имеющих оборонное значение... Могли быть в его дневнике какие-либо данные об этих стройках, цифры, расчеты? - Не думаю, - отвечает дочь. - Скорее всего это были записи личного характера. Я смотрю, как Осеевы садятся в машину. Милицейский шофер предупредительно распахивает дверцу фургончика перед двумя женщинами, одетыми в черное. - Дневник скорее всего мог понадобиться человеку, который уже сталкивался с Осеевым, - говорит Комаровский. Он расхаживает по кабинету, долговязый, как цапля, и размахивает руками. - А Шабашников уже двадцать лет безвыездно живет в Колодине. Никаких связей с Осеевым в прошлом. - А "наши охотники"? - Анданов за последние годы жил в Рассолье, Рубахине, Карске. Обращаю внимание: он в отличие от Осеева не искал строек, а бежал от них. Рассолье, Рубахино и Карск - ныне города индустриальные. Кстати, Осеев там никогда не работал. Жарков несколько раз бывал в Нижнеручьинске и Слюсарке, где жил инженер. Но что тут удивительного? Жарков в недавнем прошлом цирковой артист, гастролер. - Но мы еще ничего не знаем о незнакомце. - Да! Звонили из областного управления, - спохватывается Комаровский. Помилуйко намерен прилететь. Заменит Комолова. Помилуйко. Как бы неуверенно ни чувствовал я себя, оставшись без Комолова, мне бы не хотелось, чтобы Помилуйко заменил шефа, Помилуйко любит работать в одиночку, превращая остальных сотрудников в простых "подсобников". Он слишком напорист, этот майор, и к тому же у него постоянные нелады с Комоловым. - Паща, это ваше первое самостоятельное дело, по крайней мере до приезда Помилуйко. Не волнуйтесь, все будет в порядке, Комаровский наклоняется надо мной, такой добрый, усталый и домашний, что милицейский китель, который топорщится на его костлявых плечах, кажется реквизитом, позаимствованным в местном народном театре. И я впервые думаю, что он почти вдвое старше меня. Он уже был "дядей Степой-милиционером", когда я только пошел в первый класс. "Первое дело"? Нет... Но, кажется, это первое по-настоящему сложное дело. Если мне не удастся найти подтверждение версии о преступнике, похитившем нож и сапоги у старика... Тогда останется один подозреваемый, Шабашников. Выходит, его репутация и судьба в моих руках. - Вы не волнуйтесь, Паша... А вот пообедать вам надо бы! - Как-нибудь доедем, - уверяет меня шофер. Ему лет девятнадцать, и он большой оптимист. Задний мост скрежещет, как будто там, под днищем, работают жернова. Худо у колодинской милиции с транспортом. Вокзал находится в четырнадцати километрах от города, это, собственно, самостоятельная станция, и называется она Коробьяниково. Но в Колодине говорят "наш вокзал". Городу хочется быть значительным. В десять тридцать на станцию приходит двадцать второй поезд: тот, в котором ехал Анданов. Сегодня я могу застать ту же бригаду проводников, и мне надо обязательно успеть, иначе бригада сменится и проверка усложнится. Ухабистая дорога, присыпанная щебенкой, мотает машину, словно катер на волне. - Вот пришлют новую, - бормочет шофер. - Мигалку поставим на крышу, радиостанцию. Как в Москве! - Здорово! - говорю я. - Как бы побыстрее? Опаздываем. Шофер, сделав свирепое лицо, разгоняет машину. "Козлик" совершает лихие прыжки, оправдывая свое название. Потом скрежет переходит в поросячий визг. Мы останавливаемся. - Теперь, значит, не успеем, - говорит шофер. Улица темна и пустынна. Автобус к поезду, вероятно, уже ушел. И ни одной машины. Справа тянется длинный унылый забор. Склад... Но ведь там должен быть телефон! Я отыскиваю проходную. Кому звонить? И тут меня осеняет: Ленка возмутительница тишины. У Самариных есть телефон... Это мне просто повезло, что какой-то местный руководящий деятель воспылал охотничьей страстью и ему потребовалась помощь Дмитрия Ивановича. "Деятеля" давно нет, а телефон остался. В этом великое преимущество механизмов перед должностными лицами: коль их поставили, они всегда на месте. - Помнишь, ты обещала научить ездить на мотоцикле? - Десять часов вечера - самое удобное время. - Но ты должна меня выручить! Через несколько минут Ленка лихо тормозит около "газика". На ней белый марсианский шлем. - Давай сяду за руль, - говорю я. - Ты не умеешь. - Посмотрим, чему нас учили в милиции. - Не забудь: на нем катушечный акселератор. Приемистость! Стокилометровая скорость через одиннадцать секунд разгона. - Да ты заправский мотоциклист! - Это моя вторая профессия. Я серьезно, -не смейся. Черные рукоятки руля согреты Ленкиными ладонями. Мы летим в ночь, неся перед собой узенький коридорчик света. Поднимаемся на сопки и спускаемся в распадки, словно в воду ныряем - холодный сырой воздух бьет в лицо. Километровые столбы возникают как белые привидения. Здорово это - скорость! В пути у тебя всегда есть четкая и желанная цель. И все, что мучало недавно, становится простым и понятным. Изобретатель колеса был великим человеком... Я чувствую затылком дыхание Ленки. Руки закоченели, и весь я закоченел, но мне удивительно хорошо. Вокзал выплывает, как каравелла времен Колумба. Это неуклюжее бревенчатое строение со множеством надстроек и переходов. Кассирша меланхолично щелкает компостером. - Как с билетами на тридцать второй? - В августе всегда свободно... - А в шестой вагон? - Тем более. Это мягкий. Странно, что Анданов взял мягкий вагон, когда были свободны купированные. Он не похож на человека, который с легким сердцем извлекает из кармана бумажник. Глухо гудят рельсы, дальний свет паровоза шарит по сопкам. Вскоре платформу .заливает сияние прожектора и фигуры людей становятся просто черными силуэтами. За палисадником я вижу Ленку. Лунно сияет ее шлем. Дурацкая песенка почему-то приходит на память: "И марсианочка с фотоннаю ракетою ко мне летит, летит..." Проводник мягкого вагона на редкость словоохотлив. Он фонтанирует, как тюменская скважина. Вид милицейского удостоверения приводит его в восторг. Этот курносый увалень любит приключения. Да, он помнит: такой высокий строгий пассажир, а жена его маленькая, и он поддерживал ее за руку, потому что она была больна. Да, это он на фотокарточке, факт. Наверно, научный работник. Почему? Ну, такой серьезный и ехал в мягком. Не остался ли пассажир на перроне? Нет, он ехал до конца. Билет у них был в третье купе, там ехал какой-то инженер, который пил много чая, просто даже подозрительно! Значит, пассажир с больной женой вошли в купе, а инженер выскочил оттуда со своим чемоданом и подстаканником. У него был собственный серебряный подстаканник - тяжелый, как гиря. Даже подозрительно... Инженер сказал, что не хочет ехать в одном купе с женщиной, которая больна и громко стонет. Вообще-то можно понять человека. Нынче эти вирусы в моде страшное дело, так и косят, так и косят. У него, у проводника, у самого первый муж родной тетки... Ладно, он больше не будет отклоняться от темы, он понимает, что время дорого. Значит, инженера перевели в другое купе, а строгий пассажир с женой ехали одни. Вагон-то свободный! Выходил ли пассажир из купе? Ну, этого он не знает, потому что вскоре пошел спать, а дежурить заступил напарник. На станции бьют в колокол. - Да где же напарник? - Он за кипятком помчался... Федя! Я вижу, как мчится Федя с ведром. Поезд лязгает и трогается. В два прыжка я оказываюсь у палисадника. - Ленка! Я поехал. Соскочу на первой станции и завтра вернусь. Спасибо! - Выходи в Лихом! - кричит Ленка. - Подожди на станции. Я скоро буду там... Вернусь в Колодин, а оттуда по тропинке. - Не надо! - Жди! В служебном купе напарник Федя косит на меня глазом. Он осторожен, себе на уме и в отличие от приятеля не склонен радоваться приключениям. - Значит, я заступил. Зашел в купе: не нужно ли чего? Нет, говорит, не нужно. Жена хворая лежала. В третьем часу он вышел из купе. Спросил бинта. Ногу он поранил, прыгая с полки. Соды спросил для жены. - Вы точно видели пассажира в третьем часу? - А вот как вас вижу, так и его. На фотоснимке - он, точно. Вот и все. Можно возвращаться. Круг сузился. Теперь их остается только двое: Жарков и незнакомец. - Вы извините, конечно, - говорит курносый проводник, чрезвычайно довольный происшествием. - Он, что, преступник большой? Замечу где поймаю! Я такой... - Лучше не ловите. И про разговор этот забудьте. Пусть "почтмейстер" спокойно охотится на медведей. Сортирует письма. Рассылает телеграммы. Нависшее над ним подозрение в эту минуту рассыпалось прахом.