Владимиp Югов - Трижды приговорённый к вышке
Но тогда Гордий... В те дни хлопот по защите (Гордий сказал об этом потом Басманову, и то - как верному старому товарищу), именно тогда умирала дорогая Нюшенька. Дело - конечно, прежде всего. Ах, смешно! Чистая светлая жизнь ее как бы заставляла биться за невинно взятого под стражу Дмитриевского и его брата. В своем состоянии, однако, Гордий где-то пропустил момент, когда Дмитриевский и вовсе сломался. Он до этого был хил, как говорят жесткие товарищи, признающие этаких шумящих и защищающихся до последнего себя следственников. И он, увидев, что Дмитриевский, как-то безучастно ставший отвечать на вопросы Гордия, не сделал должных выводов. Он думал о жизни и смерти Нюши, так на глазах угасающей, тихо угасающей, угасающей безропотно, без крика и сожаления, что она его оставляет одного. Она всегда была в курсе его дел, она всегда ему помогала и словом, и делом, и советами. И тут он оставался один, и уже тогда наметились у него нелады с молодым начальством, выдвигавшимся пока в слухах кулуарных, тут шло дело Дмитриевского, кружилось, запутывалось. Дмитриевский сник, побелел, стал безразличным, а он, Гордий, метался между смертью дорогой Нюши и между сдавшимся на чью-то милость Дмитриевским. Он, Гордий, еще тогда не знал, что этот молодой человек, закроется руками, как страус крыльями, и станет ждать милости от всех, кто его окружает в нелегкий испытательный час его жизни.
Вот тогда он "упустил" веру Дмитриевского в наш закон! Он - уступил!
Тогда он "заставил" и Романова подыгрывать двоюродному брату.
Чтобы не было вышки. Сказал им: "Вы оба знали Иваненко. Так лучше!"
Вышки во второй раз и в самом деле не было. Было 11 лет Дмитриевскому, 3 года Романову.
Через три дня после суда Гордий шел за гробом любимой женщины, теперь уже мертвой, теперь уже лишь в живых цветах. Плакал оркестр, плакали подруги жены, плакали дети, она часто ходила в соседнюю школу, все им рассказывала: как было, как потом еще было... Они ее, кажется, любили. Потому что плакали...
А эти двое? Невинные? Или это мое собственное заблуждение? Может, я потерял не только чутье - голову? И ориентируюсь не совсем точно? - Так он думал дня через три, когда вдруг понял, что Нюши нет, ее нет на самом деле, и уже никогда не будет, не будет, не будет... и надо все-таки жить, ничего не поделаешь. - Может, они, эти пианисты, доценты, теперь так хитры, так ловки, что не распознаешь? (Романов был доцент, прочили ему великое будущее. Принял приговор молча!) - Вдруг те, кто приговорил их, не ошибаются, а ошибаюсь я?
Непрошенное зло вспыхивало в нем, он сидел при погашенном свете, думал, изредка плакал и радовался тому, что плачет; выплакавшись, он чувствовал себя каким-то свободным, легко было ему вспоминать жену, теперь бы она хлопотала, что-то бы стряпала, он, уткнувшись в бумаги, ей что-то бы читал... Это все повторялось в нем, а потом неожиданно стали появляться они - Дмитриевский и Романов. Все было с ними с каждым разом сложнее, и он чувствовал, что не прав, говоря о них, пианистах, доцентах, так обывательски зло, беспричинно обвинительно, грубо и глупо.
Шло потом еще время. Он переворачивал бумаги, говорил и говорил с людьми, которые были причастны к делу. Он приказывал уже себе: "Думай о них! Думай об этих двоих" (то есть об этих Дмитриевском и Романове, этих двоих - талантливых ребятах, осужденных и во второй раз вот так, на его взгляд, несправедливо). Думай о них даже лучше, чем они есть! Так должен поступать истинный юрист, адвокат, защитник!"
И он находил новые доводы, чтобы сказать о их невиновности, он был уверен, что они невиновны.
После того, как он выписался из больницы, - немедленно продолжил "копание" в этом, как теперь уже многие уверяли, гиблом деле.
- Вы, Иван Семенович, зря это опять, по новому кругу затеваете... Вы лишь поглядите, сколько против вас!
Силы были, конечно, неравны. Он - один. А тут... Тут и милиция, и судья, и заседатели, и прокурор...
Он шел пешком от остановки "Совнаркомовская" до Каскадной лестницы в саду имени Шевченко (так называемое место свидания). Девять минут. Это, вспомнил (многие страницы протокола знал наизусть), - установлено и протоколом "воспроизводства обстановки и обстоятельств события".
"Таким образом, - вновь перешел на свой, юридический язык, - без учета времени на ожидание транспорта, убитой понадобилось бы для прибытия с вокзала на место свидания не менее 25-27 минут, а с учетом ожидания транспорта, во всяком случае, не менее получаса. Следовательно, из времени в полтора часа, бывшем в распоряжении убитой, на преодолении пути от Клочковской до вокзала, от вокзала до сада и оттуда до встречи с одной из свидетельниц на Клочковской, нужно было затратить около одного часа. Чтобы покупаться, одеться, - всего 30 минут? Нереально! Обвинительная версия, по которой свидание и спор между Дмитриевским и Романовым в саду заняли около часа, явно опровергается!"
"Думай! Думай! Анализируй!" - "Плюнь! Опять попадешь в больницу", тем же голосом возразил в нем кто-то.
"Следователь настаивал, чтобы я доказал свою "спасительную" версию о длительном знакомстве со Светланой Иваненко, но поскольку я ее не знал, то ничего самостоятельно сказать не мог..."
"Дома у Светланы никогда не был, с ее родными не знаком, разговора с ней о ее родных не заводил, подруг ее не знал - она меня с ними не знакомила... Да и как могла знакомить, когда ее, Светлану Иваненко, я никогда не знал..."
"А ты говоришь - плюнь! Кто же тогда, как не ты? Это же подло уйти теперь в сторону!"
"Перед описанием расположения дома и обстановки Иваненко, со мной разговаривали неоднократно в разное время... Потом надо было описать дом и обстановку. Я уже сказал: там никогда не был и расположения мебели не знал, поэтому отказывался описать все, ссылаясь на плохую память. Следователь помогал мне, но я старался уйти от детального описания. Следователь задавал наводящие вопросы. Только после того, как я посмотрел план, который мне показали, я его потом нарисовал..."
Память работала мощно, в адвокате спорили два, не уступающих друг другу человека. Они друг с другом не соглашались. Но память, воспроизводившая признания Дмитриевского, признания в его пользу, работала и работала, заставляла Гордия забывать о собственных противоречиях, противоречиях внутри себя, и он "заводился", все с большим и большим прозрением видя, как Дмитриевский сам лез в петлю, не понимая того. Он уходил от вышки, но он шел к длительному сроку наказания. По сути и Гордий, отступая, вел их к этому.
"Затем мне предстояло нарисовать словесный портрет Светланы Иваненко. Это было для меня трудным делом, так как я ее никогда не видел. Долго я отделывался общими фразами, называя такие приметы, которые можно сказать о любой девушке. Но потом меня _п_р_и_ж_а_л_и_, и я, по намечным подсказкам следователя, описал приметы: рост средний, фигура изящная, щеки пухленькие, подбородок полненький, губы средние, миловидная, прическа пышная, характерных особенностей нет. Цвет глаз, сказал, не помню..."
"Еще предстояло самое трудное - опознать Светлану на фото. Мне предложили три карточки, и я растерялся. Перед опознанием мне говорили, что решается моя судьба, я должен опознать, иначе не поверят, что я сожительствовал и что убийство - это бытовая драма...
Все три могли подойти к моему описанию. Мне казалось, что среднее фото более всего подходило к тем намекам и попутным замечаниям. Указал на среднюю, но не угадал. Остались две крайние. Растерялся, не знал, на какую указать. Минут 30 думал. Следователь не выдержал и сказал: "Может, тут вообще нет Иваненко?" Прошло полтора часа, понятые стали нервничать. Тогда я решился, незаметно приподнял фото и на обороте увидел подпись, после чего уверенно указал на фото N_3. После этого мне пришлось давать объяснения, почему не мог сразу опознать и убеждать, что это не нежелание, а переживание при виде фото..."
"Гордий, как ты живешь после всего этого? Ну скажи мне! Как? Ходишь, спишь, ешь, дождался, что попал в больницу, дождался, что отправили с незаконченным делом на пенсию..." - "Да я и сам просился! Сам!" - крикнул он злобно. - "Ах вот как!" - "Не путай меня! Не нажимай на меня... Я сегодня... устал. Понимаешь, устал! Отстань... Поговорим завтра..."
- Гражданин, вы уже делаете на маршруте пятую ходку. По одному билету, гражданин!
- Разве? Простите...
- Платите, платите штраф, гражданин. Я специально за вами следила. Вы вроде и не пьяный. Рубль платите. Иначе сдам, гражданин, в милицию.
Он отдал рубль и вышел на остановке.
- Гражданин, это последний трамвай, учтите.
Голос кондуктора подобрел.
- Садитесь, гражданин. И возьмите назад свой рубль. А мне квитанцию отдайте.
Махнул рукой: мол, езжайте.
Кондукторша пожала плечами.
- Может, какой сдвинутый, - вздохнула. - Шепчет, шепчет, шепчет... Чего шептать? Шел бы домой, лег спать... Или читал бы газету...
Полгода назад он был в этом доме, именно от этого дома он ушел тогда как бы с занозой в сердце. Он говорил молодой красивой женщине все, что думает. Он говорил: "Вы не имеете права молчать сами, не имеет права молчать ваш муж. Он не виноват. Понимаете, он не виноват. Но разве может невиновный человек сидеть? Вы скажите мне: может? Или не может? Я вышел из себя, простите. Но ваш муж не помогает мне. Только я что-то начинаю разумное тянуть, ваш муж немедленно отказывается, он твердит: "Я убил!" До каких пор это будет продолжаться? Можете хотя бы вы помочь мне? Вы, вы, вы! Можете вы поговорить с ним при свидании и заставить его быть стойким, не тюхтерей, не слабеньким? Пусть, наконец, он станет мужчиной, черт его подери! Сколько в бумагах лежит его настоящих показаний, где он страстно доказывает, что не является убийцей! И это правда, а не то, что он вдруг утверждает, чего-то напугавшись, что он - убийца..."
