Александр Зеленский - Грядет царь террора
— Петруха! А чего им нужно, служивым-то?
— Интересуются нашими рабочими, — важно проговорил слуга.
— Что это вдруг? — насторожился управляющий, вспомнив о том, что только за последнюю зиму от неведомой болезни умерло сто тридцать рабочих и работниц.
— Не знаю, желают вас видеть.
— И много их?
— Цельный полк. Окружили, почитай, всю фабрику и никого не впускают и не выпускают…
— Так что ж ты сразу-то не сказал?! — вскакивая из-за стола, вскричал Никишин. — Зови сюда главного начальника!
— Что ты, Федор! Нельзя сюда, слушай! — покачал лысой головой перекупщик. — Здесь… Как это по-русски? Бордель! Тьфу! Бардак…
Никишин обвел осоловелым взглядом заваленный объедками и пустыми бутылками стол, заплеванный пол и вынужден был согласиться с перекупщиком.
— Нельзя… Давай лучше в хозяйском кабинете…
— Так он же закрыт, — ответил слуга.
— А ты открой, сволочь! Туда веди главного, понял? И смотри у меня!..
— Понял, понял, — закивал-закланялся Петруха. — Будет исполнено.
На опухшего от пьянства Никишина было противно смотреть, потому доктор Ягельский не стал слушать то, как его допрашивал поручик Дутов. От треволнений минувшей ночи у Константина Осиповича разыгралась жуткая головная боль. Он решил выйти на фабричный двор, подышать свежим воздухом.
До этого момента Ягельский вместе с полицейскими облазил все цеха, все помещения Большого суконного двора. После этого ему более-менее стало понятно то, каким образом могла передаваться моровая язва от больных к здоровым на фабрике. Людская скученность, тесные непроветриваемые помещения — все это для такой заразы, каковой была моровая язва, являлось самыми подходящими условиями. Тут ясно все как день. Но вот откуда появилась эта зараза первично, Ягельский пока установить не мог, и это его особенно раздражало.
Константин Осипович смотрел на то, как на фабрике начинался новый трудовой день, как люди спешили к своим рабочим местам, и думал о том, что среди всей этой человеческой массы (а на фабрике, как он узнал, трудилось две с половиной тысячи человек) наверняка наберется немало заболевших. Но чтобы их всех выявить и изолировать, потребуется много времени. Одному ему тут не справиться. Надо будет попросить на подмогу кого-то из коллег. Но кто же отважится добровольно лезть в петлю? Ведь моровая язва не щадит никого, медики от нее мрут так же быстро, как и простые неграмотные люди. Три-пять дней со времени заражения и — в гроб. Веселая перспектива, ничего не скажешь…
Конечно, Ягельский знал нескольких опытных специалистов в области инфекционных болезней, но все они были иностранцами, радеющими только за свои высокие посты да не менее высокие доходы. Вместо того чтобы лечить больных, они предпочитали заниматься интригами, всячески препятствуя выдвижению на первые роли русских лекарей, подготовленных в медицинской школе при Московском сухопутном госпитале, основанном еще Петром Великим в 1707 году.
Так что на помощь со стороны коллег пока рассчитывать не приходилось.
Тяжело вздохнув, Ягельский достал из кармана накидки небольшую походную флягу, с которой не расставался со времен службы в армии и, вынув пробку, сделал пару добрых глотков прямо из горлышка. Спирт обжег внутренности, разогнал кровь. Несколько капель спирта доктор плеснул на руки и, осторожно убрав фляжку на место, потер ладонь о ладонь. Так он делал всегда, если не было возможности вымыть руки водой с уксусом. Так он чувствовал себя хоть немного защищенным от жуткой малоизученной болезни, косившей людей не только в России, а и во многих других странах десятками и даже сотнями тысяч на протяжении многих веков. Недаром эту болезнь всегда считали Божьим наказанием за людские грехи. «Так оно, наверное, и есть», — подумал Ягельский.
Конечно, выявить всех больных необходимо как можно быстрее. Но, с другой стороны, пока он не отыщет источника первичной заразы, все другие действия не приведут к успеху. Люди будут продолжать заражаться сами и заражать других. Надо искать источник первичной заразы. Только его ликвидация принесет ощутимые результаты в борьбе с распространением болезни.
«Глаза боятся, а руки делают», — подумал врач и, вернувшись в помещение фабричной конторы, потребовал отдельной комнаты для организации общего медицинского осмотра всех работников фабрики.
* * *Генерал-губернатор Первопрестольной больше всего в жизни боялся гнева матушки-императрицы. Несмотря на свои большие заслуги и чины (а граф Петр Семенович Салтыков был без малого генерал-фельдмаршалом), в последние годы он не отличался особым боевым духом, который проявил в молодости.
А в молодости (О! Эта молодость!) граф Салтыков явил миру многие опыты мужества, благоразумия и твердости духа. Во время битв Семилетней войны России с Пруссией проявил изрядное хладнокровие. «Когда ядра летали мимо него, он махал хлыстиком им вслед и шутил…» Так писал в своих «Записках» публицист Порошин, лично знавший Салтыкова. А до этого Петр Семенович участвовал в военных походах против шведов, заслужил шпагу, осыпанную бриллиантами, за то, что успешно командовал арьергардом в одном из морских сражений. А еще вместе с генералом Фермором он брал Кенигсберг в 1758 году, овладел Эльбингом, сражался в битве при Цориндорфе. За что и был пожалован званием генерал-аншефа и кавалером ордена Святого апостола Андрея Первозванного.
Но все это было и прошло. Победитель Фридриха Великого теперь предпочитал «сражения на паркете», обожал балы да еще охоту, на которую отправлялся в любую погоду.
Назначение на пост генерал-губернатора Москвы граф Салтыков воспринял как великую милость императрицы и все делал для того, чтобы Екатерина Вторая не пожалела об этом назначении.
На одном из официальных приемов в Северной столице императрица соизволила даже привести в пример другим генерал-губернаторам его, графа Салтыкова.
Петр Семенович очень хорошо запомнил то, что сказала однажды матушка-императрица.
— Никогда не поверю, — промолвила она, — чтобы в нашем холодном климате могла бы развиться моровая язва. Моровое поветрие может произойти только в теплом климате других стран. Мы же, хвала Всевышнему, ограждены от подобных несчастий. Как вы считаете, граф?
— Разумеется, матушка, — подобострастно поклонился семидесятилетний Салтыков. — Я с вами согласен…
Сказав так, он подумал о том, что императрица ничего не знает о губительной эпидемии чумы, выкосившей в Москве еще в 1654 году больше половины от всего населения. Не знает, и ладно. Разве можно ей хоть в чем-то перечить? Дай Бог, больше такого несчастья никогда не случится…
Так думал генерал-губернатор Москвы еще год назад. Но вот теперь обстановка резко изменилась в худшую сторону.
Перед Салтыковым навытяжку стоял поручик Никита Дутов и молча пожирал глазами начальство. Любимчиком графа Дутов стал после того, как сумел вывести на чистую воду «оборотня» и «черта в кафтане», как называл сам Салтыков жестокого бандита и патологического убийцу по кличке Тертый Калач, наводившего ужас на всю Москву. Этот душегуб в свои юные лета был подручным у вошедшего в легенды Ваньки Каина, творившего несусветные дела еще лет двадцать назад. Тертый Калач, как и его старший приятель, сотрудничал с полицией, сдавая неугодных ему бандитов в руки правосудия. Одновременно он продолжал заниматься кражами, организовывал грабежи и убийства среди добропорядочных купцов. Именно Никита Дутов сумел разоблачить негодяя, задержать его с поличным. Тертого Калача осудили и отправили на каторгу, но он умудрился сбежать с этапа и снова объявился в Москве уже в качестве главаря банды отпетых каторжников. И вновь поручик Дутов отличился, установив, где скрывается банда. Он же организовал и возглавил ее уничтожение, самолично влепив пулю в лоб Тертому Калачу.
Кроме заслуг служебных поручик Дутов отличился еще и тем, что пришелся по сердцу младшей дочери графа Салтыкова Марье, которая в отличие от старшей дочери Лизаветы, вышедшей замуж за тайного советника Петра Васильевича Мятлева, размечталась о молодом бравом офицере. Не знала она, глупая, что отец присмотрел для нее другую партию, куда более выдающуюся…
Никита Дутов между тем докладывал генерал-губернатору:
— Ваше сиятельство! Проведенным дознанием на Большом суконном дворе удалось установить следующее. От неизвестной болезни на сей фабрике за последние три месяца умерло сто тридцать человек. Все они были тайно захоронены без соизволения на то властей.
— Как же такое могли допустить? — нахмурил седые косматые брови граф Салтыков.
— Сие «заслуга» управляющего фабрикой Никишина. Он распорядился, чтобы не поднимать большого шума, избавляться таким образом от умерших, а на их место записывать новых рабочих, купленных в окрестных деревнях у помещиков.
