Сан-Антонио - Привет, святой отец!
Я раздвинул толпу и склонился над отверстием. На дне колодца ничего нельзя было различить, кроме неподвижного света электрического фонарика. Я тут же перепрыгнул металлический барьер и пустился вниз по железным ступеням.
Достигнув дна камеры, я обнаружил Пино, бесчувственно лежащего на опускной двери, служащей полом. У него была большая опухоль на колене, это означало, что оно, должно быть, сломано. Он дышал, но сверзился он очень основательно и был теперь в полном отрубе.
— Он мертв? — крикнул мне офицер.
— Нет, найдите длинную веревку, чтобы поднять его.
Я подобрал фонарик, чудом оставшийся целым, и осмотрел своего незадачливого компаньона. На мой взгляд, для него с расследованием было покончено. У него была безобразная рана на башке, и бледен он был, как воск, бедняга.
— Пинуш, — нежно окликнул его я, — Хреново тебе, старик? Ничего! Только молчи!
Слава Богу, веревки на корабле нашлись и спустя десять минут моего приятеля подняли на палубу. Ему влили в зубы глоток рома, и он пришел в себя. Он открыл мутные глаза и испустил крик боли. Он был зеленее недозрелого яблока на бильярдном столе, бедняга Пинуш. Его корчили спазмы.
— Я страдаю, — неразборчиво прорычал он.
Тут как раз заявился начальник экипажа, которого я вызывал. Пухленький, с сиськами, как у буфетчицы, длинными волосами, собранными в шиньон, задницей, качающейся, как маятник стенных часов, зелеными тенями на веках, накрашенными ресницами и губами, буклями и туфлями на высоких каблуках. Ничего себе пароходик, не находите ли? За время моего многоопытного существования я научился ничему не удивляться, и однако я должен сказать, что этот экипаж меня ошарашил.
Начальник экипажа наклонился над Пино, осторожно потрогал его и заявил нечто, что Сертекюис мне тут же перевел.
— У него двойная трещина бедра, трещина таза и травма черепа.
Не так плохо для начала!
Принесли носилки, положили на них стонущего Пинушета и с большим трудом спустили в моторный катер, где томился Кессаклу.
Сертекюис и начальник экипажа сопровождали меня. Первый поддерживал сломанную ногу старого хрыча, второй очищал ему рану на голове.
— Как это тебя угораздило? — спросил я у своего старшего компаньона.
С трудом разжимая зубы, он сказал:
— Я начал подыматься и где-то на половине высоты оступился... Не везет, да?
— Да, — мрачно сказал я, — в самом деле, не везет!
Глава V, в которой все начинает вертеться
Эти две маленькие шлюхи, моряки «Кавулома-Кавулоса» — начальница экипажа позволяет себе строить мне глазки, поводя длинными ресницами, а Сертекюис развлекается, пытаясь пощекотать мне мочку уха. Как мило с их стороны, что они составляют мне компанию в холле Самофракийской больницы, пока хирург оперирует беднягу Пино. Они ощутили, что вырвались из своего заточения на корабле, и этот неожиданный отдых все перевернул в их головах.
— Послушай-ка, дружок, — сказал я Сертекюису. — Шутки шутками, а дело есть дело. Ты сейчас же попросишь своего приятеля отвечать мне, не то я рассержусь.
Моя суровость несколько сбила дурь с этих вертопрахов.
— Во-первых, — сказал я, — на борту какого американского парохода плавали Олимпиакокатрис и Тедонксикон?
Как ни в чем не бывало приблизился этот клоп Кессаклу. Я-то и забыл про него. Властным жестом я показал ему на дверь.
— Вас не очень затруднит пойти на улицу проверить, в самом ли деле солнце садится на западе сегодня вечером? — бросил ему я. Он бесшумно вышел, с тоскливым видом приволакивая ноги.
— Ответ? — сказал я Сертекюису.
— Они были на борту «Good Luck to You»[7] ответил начальник экипажа.
— Это что за зверь?
— Яхта, принадлежащая старой американской актрисе Барбаре Слип, может, вы знаете?
Знаю ли я! Кто же ее не знает, кроме, может быть, вас, компании голубых. Слава немого кино! Царица Голливуда! Шестнадцать раз замужем за шестнадцатью миллиардерами. Когда кино начало болтать, она была вынуждена удалиться от студий, поскольку была заикой. На протяжении долгих лет она разыгрывала из себя эдакую Гарбо, завесившись покрывалами тайны (впрочем, довольно прозрачными). Затем, в конце войны, она не выдержала и финансировала большой душещипательный фильм, в котором сыграла роль бабушки, чей внук заикается. Чтобы малютка не комплексовал, она заставляет себя заикаться и настаивает, чтобы слуги заикались тоже. Фильм назывался по-французски «Я тебя люблю» и шел исключительно в кинотеатрах немых фильмов. Критика не была снисходительной, и Барбара Слип, наливаясь желчью, окончательно удалилась от артистической жизни.
— Что они делали на борту «Кавулома-Кавулоса»? — продолжал я.
— Текущую работу.
— Это симпатичные типы?
Он потряс головой, состроив гримасу возмущенного желчного пузыря.
— Хамы, — признался он.
Он понизил голос.
— Поскольку вы спросили у тех двух моряков, участвовали ли они в погрузке Ники, я могу вам сказать, что именно на Олимпиакокатриса и Тедонксикона была возложена погрузка в Марселе.
Я подпрыгнул.
— Неужели?
— Именно так, — кокетливо ответил допрашиваемый.
— Когда эти двое заболели?
Сертекюис повернулся к начальнице экипажа и перевел. Справка, которую я получил, была вполне определенной: их начало рвать накануне прибытия в Пирей.
— Значит, — сказал я, — они не участвовали в разгрузке автомобилей?
— Нет, их самих выгружали, — пошутил Сертекюис, большой любитель всяческих отступлений.
Все это соединялось, расчленялось, свертывалось, собиралось и организовывалось в моем котелке.
— В какой госпиталь их отвезли?
— В Конокос.
— И с тех пор у вас о них никаких известий?
— Что нам, делать больше нечего, как о них трепыхаться? — разошелся этот нахал.
— Ладно, вам пора возвращаться на борт, — решил я.
— Мы не должны расставаться вот так, — запротестовал он, обнимая меня за шею.
— Нет, — вздохнул я, — мы не должны расставаться вот так!
И, чтобы убедить его в этом, я дал ему коленкой поддых. В сущности, это только доставило ему удовольствие, судя по тому, как вильнул его зад, но он посерел лицом и согнулся в три погибели.
Я оживил его парой увесистых пощечин, что вернуло ему в лицо краску, и он захлопал ресницами.
Начальник экипажа попросил у меня объяснений, конечно, по-гречески. Не умея говорить на его языке (и не имея ни малейшего желания пробовать это делать), я ответил ему с помощью кулаков. Теперь у него не было необходимости размалевывать себе веки в зеленый цвет; с теми солнечными очками, что я ему устроил, он еще добрых восемь дней должен будет смачивать свои гляделки настоем ромашки. Я оттолкнул эту веселую парочку до самой двери, за которой в это время таращил буркалы гражданин Кессаклу.
— Препроводите этих прелестных морячек на их корабль и будьте осторожны, чтобы вас по дороге не изнасиловали! — сказал я переводчику.
— До скорого возвращения? — осмелился он.
— Нет, дорогуша, ничто в этой жизни не возвращается!
Кессаклу пожал плечами и сделал морякам знак следовать за ним. Мыслящий, как тростник, я вернулся в холл. Дверь операционной отворилась, и появился Старая Развалина, на повозке, в горизонтальном положении. Я проводил его до палаты. В коридоре он мне сказал:
— У меня есть кое-что интересное для тебя, Сан-Антонио.
— И у меня, быть может, тоже.
— Мои исследования в трюме и в шлюзовой камере принесли свои плоды.
— И что же, они спелые и сладкие?
— Несомненно! — пробормотал этот высокогорный баран с альпийских лугов.
Самофракийский санитар переместил его с повозки на кровать.
Он поправил подушки и облизал тонкие губы.
— Примо, исследование трюма, — начал он.
Он сделал паузу, как человек, у которого небольшой непорядок в гардеробе, а он заботится о производимом им впечатлении.
— Представь себе, я обнаружил в одном из углов этого последнего некоторое количество деревянных опилок.
— И что же? .
— Значит, в трюме производились столярные работы, — вывел Шерлок-Пино. — Согласись, что это уголок, в общем-то не предназначенный для работ такого рода.
Старый хрен показал мне на свой пиджак, висевший на плечиках.
— Я собрал немного этих опилок, они в моем кисете для табака, так же как и кривые гвозди, найденные там же. Снабженный этими уликами, ты должен исследовать ящик, выгруженный на острове. Если опилки — из дерева этого ящика и гвозди те же, это докажет, что фальшивая упаковка была сделана на борту...
Согласитесь, это впечатляет! Все-таки у него серое вещество — из чистейшего фосфора.
— Секундо, исследование шлюзовой камеры, — продолжал Пинуш.
Он зажмурился от боли, вспомнив о своем падении.
— Ты знаешь, почему я упал?
