Борис Барышников - Большой охотничий сезон
Пулька, такая жадная до зверя, шла наскоком, вороша снег, не обращая внимания на запахи и не засматриваясь на следы. Ни одной белки не облаяла, ни по одному собольему тропнику не взыграла. Вся в броске. Крутой бублик ее хвоста пружинил долгое время впереди, словно понимала собака, куда вести и зачем, пока не вымоталась и не отстала, — сколько верст-то отмахали.
Тофаларец споткнулся на присыпанной ямке, и Кильтырой перелетел через его рога.
Учуг лежал, кусая снег, бока его судорожно вздымались и опадали. «Никак ногу сломал?» — мелькнуло у старика. Нет, слава богу, ноги целы, запалился олешка. Что ж, можно и передохнуть Кильтырой посмотрел на солнце, подплывшее к горизонту. Вышли они, когда оно лишь начинало взбираться на верхушку небосвода. Все это время он не давал оленю роздыху, лишь иногда позволяя тому переходить на шаг. Пулька тоже выбилась из сил — только нагнала их и залегла рядом, подрагивая и повизгивая от усталости.
— Бедные, бедные, — поглаживал животных Кильтырой.
Он не узнавал собственного голоса. Левое ухо по-прежнему ничего не слышало. Язык, большой и саднящий, еле ворочался в почти не раскрывающемся рту. Безудержно захотелось есть и спать. Больше даже спать. Кильтырой нарубил соснового сушняка, забросал кучей веток крупные сучья, запалил костер. На всякий случай порылся в котомке и карманах, но ничего из еды, конечно, не нашел. Одни патроны.
Тофаларец перевернулся на поджатые ноги и, когда Кильтырой вскрыл ему ножом вену под лопаткой, только дернулся кожей. Несколько судорожных глотков насытили Кильтыроя. Он успел еще замазать ранку оттаявшей у костра грязью и мгновенно заснул, привалившись к теплой шерсти оленя.
Спал он часа два, не больше. Сплющенное, разорванное солнце скрывалось, прощаясь с землей последними красками заката. Выпирали колючие звезды. Яснела на глазах луна, наполняя обливным светом тайгу.
И снова рысил, где удавалось, тофаларец, и Пулька упорно рвалась вперед, взвизгивая, когда колола израненные настом лапы; и снова Кильтырой смотрел, не мигая, перед собой, буравил взглядом тайгу, а виделись ему ненавистные лица в прыгающем прицеле бердана.
Кильтырой поправил шарф на груди. Мороз усиливался. Луна принарядилась большим голубым венцом.
Шурх-шурх-шурх-шурх… — разбрызгивает олень сверкающий снег.
— Ходи, ходи, — подсказывает ему Кильтырой. — Поспешай, дружок. Я те ягелю потом сам с-под насту надергаю, вкусного, сочного, я те глазки чаем вымою, и копытца залечу, и шерстку расчешу железным гребнем, и на всю зиму волю и роздых дам. Поспешай, дружок, поспешай. Достать их нам надо. Это ить надо ж звери! А еще русскими называются. Какие ж оне русские? Русские, однако, нам, эвенкам, свет подарили, електричество, дома теплые, доктора да лекарства. Дети все выкормлены, выучены… Помирать не хочется. А то ить раньше как? Старик ежели — так и помереть торопится. А я вот не тороплюсь. Жизть-то какая: спутники летают, внуки здоровы, тайга наша. Наша… Ну что ж… Чай, ненадолго уж. К утру все ж нагоню. Поспешай, дружок, поспешай… Бердан промашки не даст. Бой верный. Патроны сухие. Ить бешеных зверей даже изводить велят. А оне и есть бешеные. Скоко, однако, людям худа навели и навести норовят. Бешеные и есть. Убить надо. Спасибо скажут старику…
Кильтырой затормозил учуга, слез, поприседал. Посмотрел на луну, на сдвинувшиеся по кругу созвездия. Подождал отставшую Пульку и, когда выровнялось дыхание животных, тронулся дальше, взяв гористее.
Они не преодолели и версты, как Кильтырой вновь, второй раз за эту зиму, ощутил толчок смутной тревоги. Остановился. Огляделся, вслушался, сдернув шапку, понюхал воздух. Те же тишина, переплет черностволья и белый, в синеву, чистый искрящийся наст, не тронутый ни зверем, ни птицей, ни ветром. Пульпа тоже вслед за хозяином, но более выдержанно нюхала воздух, выхватывая запахи дергающейся пуговкой носа. Но и она ничего не вынюхала и солидарно крутнула хвостом. Поблазнилось?.. Нет, чутье подводило его редко. Так что же ждало на этот раз? Кильтырой взял ружье под мышку и легко тронул повод. Тофаларец, удивленный спокойным посылом, повернул голову.
— Ходи! Тихо ходи! — подтвердил хозяин.
Кильтырой ехал, свернув шапку так, чтобы уши оставались свободными, и, хотя пощипывал мороз, он терпел, продолжая вслушиваться в тайгу. Один раз ему показалось, что он уловил далекий звук, воспринимаемый отсюда как шорох или шипение. Но то могла быть и лавина, сошедшая в далеком ущелье, и вода, забившая под напором через проломленный ею лед на быстринном кривуне, и что-нибудь еще. Почему же так забеспокоилось сердце?
Луна высветила впереди, левее, след тяжелых нарт. Они! Завертелась, завизжала Пулька. И учуг прибавил ход.
Нет, дружки, мы не станем-ка торопиться. Станем-ка медленно нагонять. А заметим издаля костер, привяжем вас, чтоб, не волновать ни упряжных, ни Кайрана, и пойдем крадучись. А потом поползем. Ближе, ближе. С взведенным уже курком…
Ждал, конечно, Кильтырой этого часа, когда выйдет он на желанный след. Так вот потому и сердце затосковало — раньше глаз увидало… И все же что-то не то. Оно ведь затосковало, встревожилось, а не зарадовалось… Но что это там, впереди? Чьи это другие следы захлестнули, смяли тропу и пошли по ней, и справа, и слева, широкой, чем-то знакомой бороздой?
Волки!
Их, значит, ход и слышал он давеча.
Кильтырой со стоном заскрипел зубами. Его опередили! Та самая стая, с которой раз уже его разминула судьба. Она ведь тоже ждала своей ночи и своего следа. И дождалась! И пошла вдогон. На махах.
Что же делать?..
Что делать?!.
Что?!!
Впрочем, Кильтырой не искал ответа на этот вопрос. Он уже сворачивал с тропы влево и гнал учуга наперерез, съедая расстояние. Добыча была его, и он никому не собирался ее уступать. Даже волчьей стае.
А там будь что будет…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Вновь остановиться Кильтыроя заставили звуки отдаленной стрельбы. И понял он, что серые оказались удачливее в погоне.
Стрельба продолжалась еще какое-то время и смолкла, растаяв слабым эхом. Вот и гадай, что там произошло: патроны ли кончились, стрелять ли не в кого или некому?.. Надо убедиться своими глазами. Ориентир получился хорошим. Кильтырою достаточно было услышать один-единственный выстрел, он и то сумел бы определить направление с точностью до сотни метров. И Кильтырой тронул тофаларца, пальцем наказав Пульке держаться рядом и не шуметь.
Тайга поднималась в гору. Наконец Кильтырой решил, что пора и поосторожничать на всякий случай, соскочил с седла, привязал учуга и Пульку к коряжистой сосне и дальше пошел уже один, держа наготове ружье. Вскоре стал заметен пробивающийся меж стволов свет, какой бывает от костра. Кильтырой замедлил шаги, весь превратившийся в зрение и слух. Пробирался от ствола к стволу пригнувшись, почти на корточках, как в ритуальном танце, останавливаясь и замирая.
То, что открылось Кильтырою, заставило его поежиться.
Луна и еще не угасший костер освещали разодранные, бесформенные части, рогатые и клыкатые головы, куски тел, клоки шкур и шерсти. То же и по краям, и за пределами поляны… А вот и нарты с разбросанной вокруг поклажей, и черная собачья голова с остатком шкуры, повисшая на веревке. Кайран… В некоторых местах кровяные следы пятнали исчезающие в мутной глубине тайги снежные тропы. То были следы ушедшей стаи, уносившей горячее мясо добычи про запас и уводившей способных двигаться подранков.
Кильтырой не таился. Изучивший повадки волков, он знал, что они уже не вернутся сюда, к мертвечине. Им подавай свежатинку. Остерегаться было некого — ни тех, что ушли, ни тем более тех, что остались здесь… Но где же Семерка и Слоник? Где? Укрыться от стаи они никак не могли, убежать тоже. Это ясней ясного…
У одинокой сосны с ободранной корой, на самом краю обрыва, он увидел наконец одного из людей, вернее, то, что раньше называлось человеком. По русым лишь волосам да по огромному росту понял он, что перед ним Слоник.
Семерки же не было нигде.
«Быть того не может, — подумал Кильтырой, — чтобы ничего не осталось от человека. Обязательно хоть что-то, но должно остаться». Но сколько ни искал, ничего не нашлось. Лишь карабины с окровавленными прикладами и обе ушанки говорили о том, что и тот находился в лагере, когда налетела стая. Оставалось, правда, необследованным дно обрыва. Но не кончилась еще ночь, и там, внизу, было слишком темно, чтобы хоть что-то разобрать, хотя старик до боли напрягал зрение, опасно свесившись с карниза кручи.
С рассветом догадка Кильтыроя подтвердилась. У самого подножия обрывистой сопки, среди камней, он рассмотрел два полуприсыпанных снегом тела — человека и волка, лежавших чуть ли не в обнимку. «Однако, разбились — высоко», — прикинул Кильтырой. И все же спустился, чтобы узнать наверняка.
