Петр Акимов - Плата за страх
— Ну и что? А вы взяли в расчет плату за субаренду? А электроэнергия, отопление и текущий ремонт? Одни лифты содержать, знаете, во сколько нам влетает?! А пеня — прошлогодняя еще? А налог на имущество? Вот и выходит, что стараться-то вы стараетесь, но толку — нет… Ну, в общем, вынужден вас огорчить. Начальство настаивает на новом сокращении отдела. Как я ни пытался доказать, что у нас все пашут, они уперлись — и все. Считают вас лишней. К тому же эти проволочки с «Инвестсервисом» и арендаторами…
Панкратова не сразу поняла смысл последних фраз.
Слишком обидели ее ссылки на то, что она не все учла в своих расчетах. Хотя анализ у нее получился неполным, но это потому, что централизованная бухгалтерия не пожелала предоставить ей общие данные. То отсутствовал нужный человек, то не поступили нужные отчеты, то требовалось разрешение начальства, которое вечно занято… Она уже открыла рот, чтобы возразить Глебскому. Хотела напомнить: причитающиеся ей оклад и комиссионные от всего им перечисленного не зависят. Но тут-то до нее и дошло: ее хотят уволить.
Она пришла просить причитающуюся ей зарплату, но вместо денег нарвалась на извещение об увольнении.
А Глебский приумолк, точно ожидая, что она и сейчас поспешит ему на выручку. Последует правилу, что мнение руководства надо ловить с полуслова. Так она повела себя несколько месяцев назад, когда он завел речь о том, что ее комиссионные слишком велики. Пусть их и не выплачивают, но уж слишком много ей причитается. На фоне общих трудностей. Но тогда она еще была наивной. Вела себя, как страус, пряча голову в служебную суету, чтобы не испугаться реальности. Легче было думать, что беды «Снабсбыта» от неспособности руководства принимать энергичные меры. Оправдывала все тем, что, как водится на Руси, начальников, заваливших работу, увольняют в последнюю очередь. Гниет-то рыба с головы, но чистят ее — с хвоста.
С тех пор она убедилась: их контору элементарно разоряют, чтобы скупить остатки акций, сохранившиеся у сотрудников, по дешевке. Но одно дело понимать, и совсем иное — примириться, что именно от тебя, обеспечивающую львиную долю доходов, поспешат избавиться. Простые слова — «считают вас лишней» — так ее придавили, что Панкратова и вообразить не могла того, о чем в это время думал ее начальник.
Поскольку Панкратова сидела уставившись в пол, Глебский воровато косился на ее колени и бедра. Стол у него узкий, а стул для посетителей стоит так, что сидящие на нем волей-неволей демонстрируют ему свои ноги. Самые красивые виденные им тут ляжки, безусловно, у Панкратовой. Василий Константинович в который раз облизнулся и позлорадствовал.
Так тебе, дуре, и надо. С такой задницей и головой ты бы могла шикарно устроиться. Но слишком разборчива. Вот и помыкайся.
Глебский за пять лет работы с Панкратовой так и не перестал удивляться ее упрямству. Она словно задалась целью доказать, что бывают красивые женщины, которые умны и работящи, но не стервы. А он не из тех, кто способен поверить в подобное. Сексапильное тело и скромность души в его представлении несочетаемы. Это же как надо презирать окружающих, думал Глебский, чтобы, живя в нищете, не подчиняться обычаям?! Разве трудно: приди на вечеринку, выпей, повеселись сама и доставь толику радости ближним. Одна живешь, что с тебя, убудет? Но нет, слишком горда.
Жаль, что ему так и не обломилось. Зато теперь она не будет мозолить глаза. Ничто так не раздражало Глебского, как зависимая женщина, не замечающая его желаний. Он вздохнул по несбывшимся мечтам и договорил:
— Ну вот, мне и приходится теперь вас огорчать. Что я могу? С начальством не поспоришь!
Это он намекал, что идти наверх жаловаться бесполезно. Оберегал директора и его замов от лишних проблем. А заодно и от искушения, которым — чем черт не шутит — эта штучка, почувствовав себя припертой к стенке, могла и воспользоваться. Не вовремя. Втройне будет обидно, если именно сейчас она решит использовать свои козыри. Да еще и мимо него.
— Ну, Тамара Владиславовна, придется поискать другую работу. С вашей-то квалификацией, я думаю, это будет несложно. Кстати, к нам тут недавно Олег Викторович заглядывал. Спрашивал и о вас. Он, оказывается, до сих пор в восторге от ваших, так сказать, деловых качеств!
Даже если бы Панкратова не вздрогнула, Глебский и сам бы понял, что переборщил. В ссылке на удачливого предшественника прозвучало столько злой мужской зависти, что он сам слегка порозовел. Видимо, в глубине души надеялся, что сейчас-то, узнав об увольнении, эта недотрога прогнется. А когда убедился, что ей и мысль о самом очевидном варианте в голову не приходит, озлобился. Конечно, ей уже ничего не светит, но хоть попытаться-то могла бы! И Василий Константинович заговорил быстрее, закругляя переставшее доставлять удовольствие аутодафе:
— Ну, мне велено сказать так: пишите заявление. По собственному. И получите полный расчет. Поверьте, Томочка, мне это и самому очень-очень неприятно. — В голосе Глебского послышалась искренность. Он вполне чистосердечно переживал. За себя, горемычного, вынужденного отпускать лакомый кусочек. — Но деваться некуда. Такое время. В стране полная неразбериха…
Василий Константинович привычно бормотал о бездельничающем правительстве, о путанице с грабительскими налогами, о подлости конкурентов и о безответственности партнеров. И о том, что по закону Панкратова, как имеющая только одного ребенка, в очереди на сокращение — первая. У Некрасовой-то их четверо. Не постеснялся Глебский и еще разок напомнить: если она напишет заявление об увольнении по собственному желанию, то ей выплатят всю зарплату. А если нет, если предпочтет качать права, то будет получать «завтраки», пока причитающиеся ей рубли совсем не обесценятся.
Тамара Владиславовна почти ничего не слышала. Она собиралась с силами, чтобы встать и выйти. Почему-то мысль о взглядах сослуживцев сейчас угнетала ее больше всего: страшила необходимость идти под взглядами людей, остающихся там, где ее сочли лишней. Столько сил и нервов она положила, чтобы сохранить фирму на плаву. Столько раз лезла из кожи, чтобы компенсировать чужие промахи. И в итоге от нее избавились, как от балласта.
«Хорошо, что уже четвертый час. До конца рабочего дня совсем мало», — подумала она. И тут же вспомнила, что служебный распорядок к ней теперь не относится. Теперь она вольна уйти, когда угодно. И куда угодно. На все четыре стороны.
— Ну все? Я думаю, вы не обиделись на меня? — С облегчением завершая разговор, Глебский, как и все самовлюбленные болваны мужского пола, на всякий случай побеспокоился о том, чтобы самому выглядеть поприличнее. — Ну тогда вот бумага. Пишите заявление.
Она написала, с усилием обуздывая дрожание пальцев, нужные ему фразы и, не помня себя, вышла из кабинетика. Глебский, залюбовавшийся напоследок ее бедрами, заметил, что Панкратова, понуро дойдя до двери, преобразилась. Едва ее рука коснулась дверной ручки, спина выпрямилась и подбородок чуть вздернулся. Выходя на люди, она и сейчас машинально следовала давнему правилу: в общественном месте — только во всей красе.
Когда звук ее шагов погас в коридоре, Василий Константинович взял телефонную трубку и по памяти набрал номер. Ответили ему сразу, еще первый гудок не успел дозвучать.
— Ну все. Я свое сделал, — сказал Глебский торопливо, как, робея, докладывают большому начальству. — Заявление у меня, Панкратова в шоке. На что надо, намекнул, о чем надо, предупредил… Нет, еще не отдал, это минутное дело… Но тогда… Понял. Есть. Предупрежу. А деньги сразу все заплатить?.. Простите, не понял: тогда же мне ничего не останется!.. А, ясно. Очень хорошо, спасибо большое.
Панкратова не помнила, как добралась до своего стола. Только что она шла по коридору, смотрела в окна на спешащие по серому Варшавскому шоссе машины, и вот уже перед ней холодно мерцающий экран компьютера, аккуратно разложенные листки с данными для сводки. И вот тут ее пронзило болью, будто отпустил послеоперационный наркоз.
Сюда, в одну из контор некогда всемогущего Главснаба, Панкратову взяли по блату. Мама Надежды Кузнецовой, обладавшая некоторыми связями, устроила сюда дочь, а заодно и ее ближайшую подругу, о которой некому было позаботиться.
Тогда Тамара все поняла правильно. Эта работа — не поощрение за красный диплом. Потому что институт-то она окончила педагогический. Это — снисхождение, которое к ней, не пожелавшей работать в школе, проявили чужие люди. Стараясь искупить свою вину — а работа не по специальности в глазах Панкратовой выглядела серьезной провинностью, — она старалась изо всех сил. То, что другие служат от сих до сих, больше думая о выгодных знакомствах, для нее не указ. Чтобы оправдать доверие, добросовестная Тамара вкалывала на совесть. Не зря ее любимая наставница в детдоме неустанно твердила:
