Джеймс Олдридж - Джули отрешённый
И за этим следовало обильное молитвословие, – казалось, это не общая молитва, скорей тут каждый в отдельности взывает к Христу, умоляя снять с него грехи. Диковинная литания Хэймейкера временами грохотала, как поезд, что не спеша въезжает на станцию, но мне вовсе не хотелось над ним смеяться, напротив, это производило на меня глубокое впечатление. И пение мисс Майл, которая умоляла господа не обойти ее любовью, тоже звучало очень убедительно. Никто не прятал носа в сложенные ладони, не закрывал глаза, как делали у нас дома, следуя возвышенному викторианству моего отца. То был разговор один на один, прямо тут же за столом, и по понятиям, в которых я был воспитан, разговор довольно бесцеремонный и даже веселый. Но он, во всяком случае, куда больше способствовал хорошему аппетиту: ели они с превеликим удовольствием, и время от времени кто-нибудь произносил с полным ртом: «Господь нас любит», – и все остальные подтверждали: «Да, любит». Говорящий заглатывал очередную сосиску, а мисс Майл радостно, точно только что отведала меду, провозглашала:
– Я видела его воочию, и Бен Кэш тоже, я знаю.
Бен кивает.
– Да, видел. Я видел. Совершенно с вами согласен, мисс Майл.
Но больше всего они любили шутить и разыгрывать друг друга.
Вот Хэймейкер спрятал под стол большой каравай, который испекла миссис Кристо, и говорит:
– Сатана, хитрый змей, притаившийся в саду любови Христовой, украл хлеб. Весь утащил!
– Вот глупости, – вмешивается мисс Майл. – Сатана сидит с курами в курятнике и лакомится яичками.
Хэймейкер хохочет и вытаскивает каравай.
– Вас не проведешь, я так и знал, – говорит он.
Под конец трапезы мисс Майл изо всех сил старается удержать в руках нож и все-таки роняет его на клеенку.
– Он хотел вырвать у меня нож, – еле переводя дух, произносит она. – Чуть не выхватил у меня из рук. Я видела его хвост.
И все заливаются, точно малые дети. В тот раз мисс Майл так всех развеселила, что и я поневоле засмеялся.
Но миссис Кристо оставалась вне этого, она сидела во главе стола, как всегда блаженно улыбалась, неторопливо двигались ее полные, красивые руки. Она смеялась вместе со всеми, но и только. Джули ничего не видел и не слышал, мысли его витали в облаках.
– Хочешь еще сагового пудинга, Джули? – ласково спросила мисс Майл.
Он с трудом возвращается откуда-то издалека и отвечает, как всегда, отрывисто-бесстрастно, но довольно вежливо:
– Нет, спасибо, мисс Майл.
– Ну, я уверена, Китов животишко побольше твоего. Тебе положить, Кит?
Я соглашаюсь, хотя саго терпеть не могу.
Поев, все принимаются дружно, но бестолково убирать со стола, суетясь и мешая друг другу.
Тут Джули лягает меня, и, не спросив разрешения (у нас дома без этого бы никак не обойтись), мы выскакиваем во двор.
Во дворе мы затеяли единственную игру, в которую играл Джули, – своего рода «Вверх-вниз» прямо на песке. Или скорее мы бродили по лабиринтам, которые изобретал Джули. У него было поразительно развито геометрическое, пространственное мышление: крохотные песчаные канальцы он мысленно соединял в такую хитроумную путаницу, пробраться по которой было невозможно, но стоило Джули растолковать мне, как построен этот лабиринт, и оказывалось, все на редкость ясно и просто. Задачу Джули всегда ставил одну и ту же: пробраться по песчаным канальцам в середину лабиринта, ни разу не возвратясь на уже пройденную дорожку, все равно как в картинной галерее в Хэмптон Корте, – во время войны, когда меня занесла нелегкая на минное поле, я вспомнил этот его лабиринт и даже нашел страшноватое сходство.
– Не сюда! – кричал Джули, когда я направлялся не в тот каналец. – Неужели не видишь, куда он ведет?
– Не вижу! – огрызался я. – Эту чертову штуку придумал ты, а не я!
– Ну и что, – возражал Джули. – Тут все просто, как дважды два.
На самом деле это было совсем не просто, и мы все препирались и препирались, пока из дома не вышла миссис Кристо. Она застала Джули врасплох, посреди лабиринта, стиснула в объятиях и сказала:
– Вот твоя гармоника. Можешь сесть на колоду и поиграть Киту.
Джули, ни слова не говоря, взял аккордеон, но сразу опустил его наземь. Переждал, пока я получу свою долю объятий. Потом переждал, пока мать вернулась в дом. Потом подправил песчаные канальцы, которые она повредила. И наконец, взял аккордеон и положил на колоду у нас за спиной.
Мне показалось было, он, и правда, сейчас заиграет. С минуту он глядел на аккордеон, перевел взгляд на меня. Потом выхватил из колоды воткнутый в нее топор, и я охнуть не успел, как гармоника была разрублена надвое.
– Да ты что? – крикнул я. – Ты ж его разбил!
– Знаю.
– С чего это? Что на тебя нашло?
– Ничего, – ответил Джули, поднял топор и несколькими ударами прикончил инструмент.
– Фу ты, совсем сбесился! – закричал я: тошно было видеть, как что-то взяли к разбили вдребезги. Тошно еще и оттого, что я понимал: это он неспроста.
Джули пожал плечами.
– Мне эта штука больше ни к чему, – сказал он. – Никуда она не годится, терпеть ее не могу.
Много лет спустя я описал эту старую гармонику одному профессиональному музыканту, русскому аккордеонисту-виртуозу, и он тоже пожал плечами и сказал:
– Могу понять, почему он разбил инструмент. Для всякого, у кого есть музыкальное чутье, такая примитивная штука – одно расстройство. Это не столько инструмент, сколько игрушка.
Мы еще стояли над разбитой гармоникой, когда вновь появилась миссис Кристо – на широкой, мягкой ладони она протягивала нам роскошное угощение: два знаменитых своих сладких пирожка.
– Остаточки, – сказала она. И тут заметила загубленный аккордеон. – Джули! – воскликнула она. – Что ты наделал? Какой ужас! – За этим испуганным криком я вдруг, впервые за все время, увидел ее не враздробь: крупное лицо, поразительное, облаченное в миткаль тело и всегдашняя всепрощающая улыбка, – увидел в ней человека. – Ты совсем его разбил.
– Я же говорил тебе, он мне больше не нужен, – спокойно сказал Джули.
Я думал, миссис Кристо сразу придет в себя и, как обычно, умоляющим голосом сделает Джули выговор. Но, к моему изумлению, по щекам ее скатились две крупные слезы.
– Как ты мог, Джули? Ты меня огорчил.
Перед непроницаемой стеной сыновнего, противодействия миссис Кристо всегда отступала, но тут она смирилась не сразу.
– Еще немножко, и ты бы научился играть по-настоящему, – сказала она.
Она, конечно же, имела в виду, что он мог бы аккомпанировать их песнопениям.
– Ничего подобного, – резко возразил Джули. – Да и все равно его уже нет. – Вот и все объяснения.
Еще две крупные слезы упали в пыль у ног миссис Кристо, она горестно покачала головой.
– А мне так нравилось, когда ты играл.
Джули не ответил.
– Может, ты ее починишь, Кит? – взмолилась она.
– Да ведь все разбито вдребезги, миссис Кристо, – растерялся я.
У меня было то же чувство, что во время крещения. Я видел что-то такое, чего видеть не хотел. Я оказался свидетелем таких отношений между матерью и сыном, какие были для меня совсем непривычны, и даже сам отчасти в них запутался.
Но вот она обняла Джули, потом меня, и смущение мое прошло: мне жаль было миссис Кристо, хоть я чувствовал: это дурно, что я прильнул к ней и в мягкой тьме, от которой кружилась голова, слышал, как неторопливо стучит ее сердце.
Скоро она ушла, но мы с Джули больше не играли в лабиринт. Мы тихо сидели на корточках у поленницы и слушали наш австралийский летний вечер. Город мирно готовился ко сну, и мы знали, откуда доносится каждый звук, каждый шорох. За два дома от нас миссис Коннели рубила дрова. В тиши топор при каждом ударе звенел как звонок. Поскрипывала педаль на велосипеде мистера Форда – он чуть ли не всех поздней возвращался с работы, с сортировочной станции. Пролаял пес – Рыжий Эллисона Смита. Ему ответил другой. Это бездомный Скребок, он всегда лает с подвыванием. Джули иногда подкармливает его колбасой, прибереженной от ужина. В старом своем «бьюике» проехал мистер Гарднер. Подрались воробьи и скворцы и затрепыхались, точно маленькие водяные гейзеры, и еще доносятся смех и пререкания мальчишек из семейства Андерсонов – они собрались под своим огромным перечным деревом, в него когда-то ударила молния.
– Мне пора, Джули, – сказал я. – А то дома будут ругать.
Он будто и не слыхал. Он всегда был неразговорчив, мы уже к этому привыкли, только изредка сдержанность ему изменяла, он обрушивал на нас бурный поток слов и снова замолкал.
Я надел сандалии и встал.
– Я пошел.
– Ладно, – пробормотал Джули. Он подбирал останки аккордеона, и я ждал – хотел посмотреть, что он станет с ними делать.
– Не надо было тебе его ломать, – сказал я; все то, чему меня учили дома, на миг взяло во мне верх.
Джули промолчал. Он подержал обломки в руках, потом бросил их в огонь, в тот самый мусоросжигатель, где мисс Майл спалила свои книги, а миссис Кристо обычно жгла всякий сор. Теперь слезы текли по лицу Джули, и уже тогда, глядя на него, я пытался понять, что же они означают. Раскаяние? Сожаление? Сознание вины? Гнев? Я терялся в догадках. Джули разве поймешь? Но, думается мне, полный значения обряд, который начался для Джули крещением, завершился в тот день, когда он сжег аккордеон. Конечно же, аккордеон много значил для Джули, не то не стал бы он проливать над ним слезы.
