Джорджо Щербаненко - Венера без лицензии
В сопровождении дворецкого, каких теперь увидишь разве что в кино, он проследовал на второй этаж, где ознакомился с виденной ранее ванной, а также с комнатой, после чего экскурсовод, учтиво прижав руку к груди, чтобы не распахнулся плащ, оставил его в одиночестве.
Комната располагалась рядом со спальней Давида (в этом доме он уже ориентировался). Очевидно, что инженер Аузери, наезжая сюда, ночует именно здесь. К такому заключению ему помогли прийти и житейская логика, и книги на полке, подвешенной к стене. Два тома истории второй мировой войны, один том истории республики Сало, история Италии с 1860-го по 1960-й год, «Человеческое познание» Рассела, рекламная брошюра на английском языке, посвященная невозгораемым лакам, и несколько подшивок журнала «Пути мира». Весьма конструктивное чтение для такого хорошо сконструированного ума.
Он не привез с собой никаких вещей, поскольку, уезжая из Милана, не думал, что останется. Впрочем, не важно. В ванной он выдавил на язык немного пасты и прополоскал рот. Потом наскоро обмылся под душем и в трусах вернулся в свою комнату. На душе скребли кошки.
В открытое окно волнами вливался влажный воздух, летали комары, над всем нависла гнетущая тишина, потому что на нижней дороге в этот час не было ни одной машины. Настроение ухудшилось, когда, несмотря на принятый душ, он обнаружил на шее длинный волос Франсуазы Харди. Ночные часы и в тюрьме были для него самыми трудными. Всякий раз он к ним готовился, ждал атаки враждебных мыслей, но когда они подступали, словно морской прилив, то неизменно застигали его врасплох, он барахтался, захлебывался и мучился гораздо больше, чем ожидал. Ладно, переживем и эту ночь.
3
Прежде всего надо погасить ненависть к главному врачу клиники Арквате. Фигура он, конечно, одиозная, начиная с внешности (конюх, переодетый преуспевающим хирургом), кончая моральным обликом, тембром голоса, шутовскими манерами... И все же ненависть – бесплодное чувство. Не нравится тебе Арквате – так ушел бы просто из клиники и не разжигал в себе ненависть.
Ослепленный этой ненавистью, он и совершил ошибку, слишком близко к сердцу приняв тот утренний эпизод. Они с главным врачом выходили из палаты синьоры Мальдригати после чисто формального осмотра, и главный врач, оставив дверь открытой (он будто из принципа никогда не закрывал двери), громко выругался.
– Из-за этой чертовой старухи я феррагосто[1] в городе проторчу. Они точно мне назло не подыхают!
Зычный от природы голос в минуты раздражения становился трубным. Кроме заинтересованного лица – несчастной старухи Мальдригати – эту фразу услышали, должно быть, все больные в клинике.
Арквате каждый год с 5 по 20 августа закрывал свою небольшую, но вечно переполненную клинику и выписывал всех больных, либо сообщив им о внезапном выздоровлении, либо убедив в том, что необходима смена обстановки. Конечно, не всегда удавалось очистить помещение к сроку, намеченному даже не им, а его женой, которая проводила летний отпуск в Форте-дей-Марми с сестрой, прилетавшей из Нью-Йорка. А вот теперь по вине этой старухи придется отложить отъезд и пойти на семейный скандал – ну как тут не выйти из себя!
Да, это была непоправимая ошибка: не надо было так реагировать на фразу главного и – как следствие ее – на отчаяние синьоры Мальдригати.
Больная услышала эту фразу, поняла ее смысл и пришла в состояние панического ужаса, стонала целыми днями, обычные уколы уже не действовали, только самые сильные наркотики могли на какое-то время повергнуть ее в пучину сна. Нет, она не надеялась прожить долго, но жрец от медицины определил точный срок ее ухода: она должна умереть до феррагосто или, по расчетам главного врача, не намного позже – вот это и было самое страшное.
Надо было предоставить события их естественному течению: конечно, жаль старушку, но ведь таких очень много. К тому же ее страдания можно было облегчить морфием – прописал бы он ей уколы и успокоился. А он – нет, каждую свободную минуту проводил у ее постели и мало того – пытался убедить, что она не умрет. Еще одна ошибка, поскольку старая и неизлечимо больная синьора Мальдригати была далеко не глупа.
На суде ему задали вопрос, как долго пациентка уговаривала его сделать тот смертельный укол.
И он ответил:
– С утра тридцатого июля. – Снова ошибка: надо было промолчать, не называть точной даты, сослаться на провалы в памяти.
– И когда же вы сделали этот укол?
А он, дурак, не замедлил настроить суд против себя:
– В ночь с тридцать первого июля на первое августа.
– Таким образом, – заключил общественный обвинитель, – всего за тридцать шесть часов вы приняли решение убить старую больную женщину из соображений ложно понятого милосердия! Свои сомнения относительно того, вправе ли вы лишить жизни человека, который мог бы еще жить да жить, вы рассеяли за столь короткий промежуток времени – тридцать шесть часов, а то и меньше, ведь семь или восемь из них больная, скорее всего, спала.
Высказывание бесподобное по своей тупости – может, оттого ему до сих пор и не удается заглушить в себе тот голос. Раньше, до суда, он верил, что человеческой тупости есть предел, а теперь убедился, что и это было ошибкой. Только искусство адвоката, нанятого отцом, спасло его – конечно, спасло, что такое три года тюрьмы и изгнание из ордена, ведь он мог бы схлопотать все пятнадцать за то, что избавил синьору Мальдригати от смертного страха. Смерть во сто крат лучше, чем страх смерти, и он, как последний идиот, пытался объяснить это на суде – вдруг вскочил и выкрикнул:
– С тех пор как профессор Арквате объявил день ее смерти, у нее в глазах мутилось от страха, стоило ему подойти!
Два карабинера силой усадили его на место, а племянница синьоры Мальдригати сразу после оглашения приговора отправилась к нотариусу обговорить вопрос о наследстве.
Отец навестил его в тюрьме, но только один раз, потому что на свидании почувствовал себя плохо и спустя три дня умер от инфаркта. Сестра Лоренца, оставшись одна, нашла себе великодушного утешителя; тот сделал ей ребенка и навеки отбыл, разъяснив, что женат. Лоренца решила назвать девочку Сарой и на одном из тюремных свиданий спросила, нравится ли ему это имя. Он ответил: «Да». В общем, одни сплошные ошибки.
К примеру, непростительной ошибкой было то, что он не пожелал принимать снотворное, предпочел бодрствовать до рассвета, слушая голоса главного врача, отца, стоны синьоры Мальдригати, в конце концов получившей свою долю милосердия вместе с уколом иркодина. Сколько ни уговаривал тюремный врач – он ни в какую. Добро бы, бессонница явилась наказанием за убийство человека, которому «еще жить да жить». Но он-то в отличие от тупицы общественного обвинителя знал, что синьоре Мальдригати осталось жить месяц, максимум – два. А не спал он просто потому, что после всего пережитого окружающий мир ему опротивел. Даже курица теряет сон, если ее не устраивает обстановка в курятнике. Было всего четыре утра, а внутри уже начался отлив; возможно, длительным ночным пыткам приходит конец. До слуха вдруг донесся легкий скрип, как будто кто-то тихонько затворял дверь или окно. Должно быть, и микеланджеловскому Давиду не спится, и ему неуютно в этой вселенной. Дука поднялся и наугад взял с полки книгу – историю республики Сало, открыл тоже наугад и прочел депешу Буффарани, адресованную дуче: энтузиазм итальянцев по отношению к войне после Сталинграда и высадки союзников в Марокко резко уменьшился, необходимо помнить, что настроения в народе теперь совсем иные, нежели во времена Империи, падают симпатии и к немцам...
Он быстро захлопнул книгу, поставил ее обратно на полку. Что-то насторожило его – и здесь, в доме, и снаружи: полоска светлеющего неба на горизонте какая-то подозрительно мутная. Он метнулся из комнаты так, будто уже знал, что произошло, хотя, честно говоря, пока это были лишь неясные предчувствия. Подошел и стукнул в дверь соседней комнаты.
Ответа не последовало. Он подергал ручку: заперто на ключ. Наконец все стало ему ясно, и он забарабанил что было сил.
– Откройте, иначе я вышибу дверь.
Ключ в скважине повернулся, и за дверью он увидел то, что ожидал: правой рукой Давид прижимал к левому запястью платок весь в крови – она стекала на пол. Так уходят из жизни только вконец отчаявшиеся люди.
Не говоря ни слова, Дука втолкнул его в ванную, на стене висела аптечка, в которой, как ни странно, нашлось все необходимое. Парень безропотно положил на раковину свою ручищу и позволил оказать себе помощь. Вена была вскрыта наилучшим образом для достижения поставленной цели: максимальная потеря крови при минимальной длине пореза, – но значит и шить меньше, нет худа без добра. Не прошло и получаса, как несостоявшийся самоубийца уже лежал на постели. Повязки не было видно под манжетой рубашки. До сих пор он не издал ни единого звука.
